Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

— А где он сам? — растерянно и сонно спросила Нина. — Где Петр?

— Ага… — Врач взглянул на ее лицо, кивнул удовлетворенно. — Ну, могло быть и хуже. Где у вас можно раздеться?.. Петр? Он еще утром от вас ушел. Позвонил мне, велел подлечить ваши очи. Да вот же записочка. — Он показал на круглое настенное зеркало.

Маленький рисунок на листике, выдранном из блокнота, был прикреплен к раме. Стойкий оловянный солдатик в мундире и кивере отдавал Нине честь и, казалось, ободряюще ей подмигивал.

* * *

Он не пошел к сестре. Заглянул к соседке, бабе Нюре, вечной старухе, ни износу ей, ни убыли. Вручил конверт с пятью двадцатидолларовками:

— Баб Нюр, вечером зайдешь к Наташке — отдашь. От меня.

— А сам че? — спросила вечная Нюра, осторожно вытряхивая заморские деньги из конверта.

— Баб Нюр, мне некогда, — пояснил Олег. — У меня час на все про все, дел по горло, куда я пойду? Бормотуху жрать с шурином? С ним сядешь за стол — через день только поднимешься.

— Куды там подымешься! — Нюра с величайшим трепетом, почти благоговейно раскладывала деньги на высохшей сморщенной ладошке. — Под лавку ухнешь — не подымешься… Олежек, это кто ж такой у них?

— Президент Джексон. — Олег нетерпеливо взглянул на часы.

— Вылитая наша почтальонка из Боровска. — Старуха поднесла купюру к подслеповатым глазам. — Вот так шалкой подвязать — вылитая Зинка… Надо ж, сподобилась, мериканские деньги в руках держу. Олежек, правду говорят, что они не горят, хоть жги — не горят? Вправду?

— В огне не горят, в воде не тонут, — подтвердил Олег, сбегая вниз по ступенькам ветхого, щербатого Нюриного крыльца. — Это только наши, баб Нюр, горят. Синим пламенем. Вечером Наташке отдашь, не забудь, не потеряй! — Он сделал несколько шагов к покосившимся воротам, к низкой калитке. Оглянулся назад, весело крикнул: — Баб Нюр, а ведь ты еще керенки, наверно, помнишь, да?

Старуха стояла на крыльце, приблизив бледно-зеленую купюру к глазам, изучая физиономию президента Джексона с живейшим, отнюдь не старческим интересом.

Олег смотрел на нее. Конечно, помнит керенки — ей сто лет в обед. Помнит. Нюрин век, долгий век, русский век, советский: от семнадцатого года до семнадцатого числа. От керенок до его величества доллара.

Докатились, куда уж дальше.

Олег заглянул к бригадиру шабашников Сене.

Сеня, благодарение небесам, был вполне трезв и вызвался собрать бригаду в горсть.

— Привез? — спросил он у Олега, не выдержав.

— Привез, привез, — кивнул Олег. — Давай собирай всех в школе. И вот тебе на водку. Там и распечатаем.

Сеня умчался, как был — в одном сапоге, зажав другой под мышкой. На скаку обулся, рванул по деревенской осенней хляби, въезжая в жидкую грязь по колено. Понесся высвистывать свою ораву — заказчик приехал! Долг отдаст! Арцис (так они звали Олега меж собой, посмеиваясь), арцис привез бабки!

Олег вышел к своей школе, к заброшенной своей развалюхе, одноэтажному облезлому бараку под прохудившейся крышей, длинному, как кишка.

Во дворе, под навесом, хранилось Олегово богатство: кирпич, черепица, шифер, штабеля досок. Все, что Олег успел купить до злосчастного августовского обвала, купить по хорошей цене, выгодно, толково — деньги он экономил, деньги были чужие, те самые десять тысяч баксов, занятые у друга.

Сторож шагнул ему навстречу — Олег поднял руку: потом, потом! Зашел в дом. Вдохнул запахи отсыревшей штукатурки и извести, свежеоструганных досок, мешковины, олифы. Олег вдохнул их с наслаждением, полной грудью: родные запахи его стройки, его дела, его дома, не ожившего еще, но уже и не мертвого.

Он шел длинным стылым коридором своей бывшей школы-четырехлетки, по-хозяйски похлопывая ладонью по мешкам с цементом, составленным в ряд. Шел, проверяя бегло, на глаз, все ли ящики с гвоздями целы, не сперли ли чего из мелкой сантехники, купленной Олегом самолично.

Он всему здесь знал цену, вел счет. Сторож плелся за Олегом по пятам, вполголоса повествуя о том, как непереносимо трудны и смертельно опасны его, сторожа, трудовые будни, его бессонные бдения с шашкой-винтовкой наперевес, ибо чуть сумерки, а уж лезут изо всех углов, вон, из оврага и из лесу, окрестные злодеи-вороги, точат свои ножи, наступают по всему фронту. Всякий жаждет обчистить Олеговы угодья, креста на них нет, упыри, воровское племя, кому — мешок с цементом, кому — ящик гвоздей…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Но ты начеку? — перебил его Олег, поглядывая на окна, еще не застекленные заново: где — старые рамы, где — и вовсе сквозной проем, за которым овраг, осенние поля и неровная темная кайма соснового бора.

— Я-то начеку, да мне бы — чек, — съязвил находчивый сторож, местный юродивый, бывший завклубом. — Мне бы чек, а еще лучше — наличкой.

— Будет тебе наличка, погоди. — Олег открыл дверь в актовый зал, осмотрелся.

Запустение, сырость, прогнившие доски. Шаг в сторону ступишь — провалишься вниз, в подвал. Чердак разворочен. Пустые глазницы незастекленных окон. Вместо сцены — гнилой остов.

Но сцена будет, театр — будет, все будет так, как Олег задумал. Вот эта стена сможет подниматься, и тогда вообразите: весна, цветущие яблони, вот здесь, в заброшенном школьном саду, мы поставим ряды для зрителей, мы сколотим удобные широкие лавки… Занавес открывается… Олег ведь купил, успел купить целый тюк, прорву, уйму жатого бархата цвета густого темного меда.

Он покупал этот бархат восемнадцатого августа, в маленьком магазинчике на Лосинке, а хозяин лавки, пожилой еврей, говорил ему, выписывая чек: «Ну, и куда вам столько? Театр свой строите? Вы что, не слышите радио? Лида, сделай для этого глухого громче! О-ой, милый человек, у нас в России вся жизнь — театр. Театр военных действий».

— Ильич! — окликнули Олега.

Он очнулся, оглянулся на зов.

Семь нетрезвых архангелов, точнее архаровцев, семеро мужичков с испитыми плутовскими рожами, бригада шабашников, одинаково крепенькие, коренастые, мелкие, — Олег звал их, коверкая фамилию знаменитого французского зодчего, Ле Кургузье, — семеро кургузых работяг-стройподрядовцев стояли за его спиной тесной группкой, выжидательно, с надеждой глядя на Олега.

— Привез? — решился наконец Сеня, главный, обнимая натруженной дланью висевший на боку рюкзачок. Рюкзачок отозвался веселым стеклянным звоном.

— Я же сказал: привез, — кивнул Олег.

Семеро не проронили ни звука. На хитрованских их рожах разлилось, впрочем, предвкушение неизъяснимого и длительного блаженства, сладостное предчувствие грядущих недельных запоев, шумных, с размахом, загулов, где всему будет место и час: и радостной пьяной драке, и дружному разгрому пристанционного киоска, а бабе своей, чтоб не тявкала, можно будет крикнуть с надрывным хмельным негодованием: «Я зар-р-работал?! Зар-р-р-работал, блин?! На те двести, уйди, убью, Валентина!»

— Так. — Сеня поставил рюкзачок на пол. Помолчал, сопя. — Так Значит, как договаривались. По сто пейсят зеленых на брата. Наружку мы тебе осмотрели. — Сеня стал загибать корявые темные пальцы: — Трещины заделали, цоколь восстановили. Плитку поклали, слесарку мы те сделали…

— Наполовину, — уточнил Олег.

— На бо́льшую половину, — угрюмо возразил Сеня.

— Половина, Сеня, на то и половина, что — пополам. — Олег достал из-за пазухи тысячу баксов, все, что заработал за два эти месяца, плату за стыд, за позор, за «тужься, милая, тужься».

— Мусор мы тебе разгребли, стекло убрали, — продолжал Сеня, гладя на стопку долларов остановившимся немигающим взглядом, взглядом такой силы, что сила, скажем, земного притяжения была по сравнению с ним — пшик, ничто, напрасное колебание воздуха. Еще минута, казалось, — и зеленые бумажки, выпорхнув из руки Олега, устремятся в Сенину трудовую ладонь стройным косяком перелетных птиц, спешащих к родимому югу.

— На. — Олег вручил Сене деньги, добавил: — Пятьдесят я вам должен.

— Пятьдесят мы тебе прощаем, — великодушно молвил Сеня, неторопливо и задумчиво пересчитывая деньги.