Сержант Каро - Мкртич Саркисян

— В село? — недоумевает новый начштаба лейтенант Лусинян. — Но там немцы…

— Сейчас мороз страшнее немца, — отвечает командир. — Если не одолеем его, лишимся всей роты до последнего человека. Мы должны бросить врага в пасть стужи и спастись сами… Другого выхода у нас нет! Готовьтесь к нападению.

— Слушаюсь! — лейтенант пытается окоченевшей рукой взять под козырек.

— Выслать разведку? — справляется начштаба.

— Из штаба передали: у противника в селе один взвод, без артиллерии.

Припорошенные метелью хаты темнеют совсем неподалеку. Село встречает партизан напряженной тишиной; выстрелы остаются без ответа. Рота смыкает ряды и движется к сельской школе. Какая-то старуха испуганно выглядывает из окна и, завидев свастику, отшатывается.

Варужан стучится в окно хаты:

— Мать, фашистов в селе нет?

Русскую речь старуха поначалу воспринимает недоверчиво.

А когда Варужан заходит в хату, начинает стенать:

— Чтоб им пусто было, бульбовцам треклятым, лютее фашистов. Вчера убрались в соседнее село — грабить, развлекаться, убивать. Наше-то давно распотрошили, теперь за соседние взялись.

— А ты одна здесь?

— Одна, сынок. Как сова, одна-одинешенька. Кошка со мной. А ведь я, сынок, шестерых родила, знай! Пятерых сынков и дочку. Все ушли, и весточки нет.

На удивление опрятны сени и светелка.

— Чисто, — читает его мысли старуха, — так ведь следить некому. Знаешь, как я соскучилась по баловням, по пачкунам своим? Младшенький у меня на редкость неряшливый. Целый день ходила следом за ним с веником. Только перед уходом в армию стал прихорашиваться. Тут смекнула я: уж коли парень стал перед зеркалом вертеться, знай — влюбился. Говорю, разгильдяй ты этакий, на кого это позарился, а? Смотрит себе под ноги. Ты сморкаться научись сперва, а потом уж влюбляйся!.. Опять молчит. А вечером я видела, как целовал он дочку соседа нашего — Любу. «И когда ты только научился этому, петушок?» — думаю про себя. Вошел в дом, так я его крепко поцеловала. Парень, коль присохнет к губам девушки, того и гляди — улетит. Крылья окрепли… Эх, сынок!

— Младший ваш в партизанах или в солдатах? — спрашивает Варужан.

— Призвали в самый раз. Не плакала я. А как немцы Любу угнали в Германию, сердце кровью изошло. Слезы не просыхают — каждый день смотрю на заколоченную дверь их хаты. Пока была здесь, казалось, и сын рядом. Вернутся — свадьбу сыграю. Женщина в мои годы внуков должна иметь, а то ведь срам какой!..

Старуха приободрилась, распрямила спину. Варужан простился с ней, и легко стало у него на сердце: мать ждала, она хотела жить…

* * *

Два дня без передышки завывала вьюга. Село потеряло связь с внешним миром: занесло дороги, перед хатами выросли сугробы, закрыв глазницы окон. Враг все не появлялся.

Штаб разместился в учительской. Стоя у окна, Ваан вспомнил пушкинские строки:

Буря мглою небо кроет,Вихри снежные крутя,То как зверь она завоет,То заплачет, как дитя.

«Действительно, как зверь, — подумал он. — Воюем с немцами, с непогодой. Эта война — проба наших сил. Выдержит душа — будет жить тело. Мир смотрит на нас. Мы должны победить в этой жесточайшей из войн, пролить обильную кровь и проявить мужество. Тяжела ноша: плечи ломит и гнет под ее бременем. Героизм надо явить…»

Командир отошел от окна. «Что за дурная привычка у меня? — поймал он себя на мысли. — Только и делаю, что о судьбах мира размышляю. А ребята разбрелись по селу. Надо быть начеку: враг и мороз не дремлют…»

Политрук Авагян тем временем не мог оторваться от старого номера «Правды», чудом попавшего сюда с Большой земли. Газета была зачитана до дыр. Но сквозь потрескавшиеся стекла очков политрук видел и то, что стерлось или выцвело, потому что держал в руках свою газету, ощущал свой мир, грезил о своем, родном.

Село вдруг ожило. Захлебнулся вой вьюги. Послышались выстрелы, и шум, нарастая, заполнил школу. Грузовик, битком набитый солдатами, подкатил к школе. Часовой окликнул:

— Стой!

Русский язык выдал его. Сидевший рядом с шофером взводный крикнул во все горло:

— Партизаны!..

Часового убили наповал. Взвод полицаев ворвался в здание школы.

До второго этажа поднимались беспрепятственно. Потом ударила очередь из автомата — передние попадали, остальных осадило назад. Но голос взводного подстегнул их вновь.

На перилах повис убитый боец, открывая путь наверх. Полицаи бросились к учительской. Дверь не поддавалась. Тогда застрочили автоматы, превращая ее в решето. Изнутри послышался глухой стук упавшего тела.

Вдруг распахнулась дверь соседнего класса, и станковый пулемет обрушил на ворвавшихся ливень огня. Часть осаждавших залегла, другая скатилась вниз по лестнице, но выбраться было невозможно. Прицельный огонь с улицы загнал полицаев обратно.

Точно стадо баранов, взвод бандитов метался от стены к стене. Зажатые в клещи, оказавшись меж двух огней, враги поднимали руки вверх. Пятнадцать пленных, двадцать один убитый.

Ваака снова ранило, на этот раз в колено. С лестницы его несли на руках.

— Сжалься, лейтенант, пощади!..

Ваан то ли не слышал, то ли не услышал: его сжатые до крови губы вынесли предателям приговор: «Какие бойцы из них вышли б, служи они родине. Но сейчас никому пощады не будет!»

— Сжалься, лейтенант, прости!

Ваан даже не оглянулся в их сторону. Дружный залп хлестнул по ушам. Вьюга окончательно улеглась.

* * *

Завен сидел у печки, занимавшей треть хаты, и смотрел на озорные языки огня. Распластанная на стене его тень мерно покачивалась. Хозяйка, глухая беззубая старуха, без конца что-то бормотала, голос ее был скрипучий, столетний, слова перекатывались во рту, как горячая картошка, обжигая язык. Завен помешивал угли. Из соседней комнаты вышла невестка старухи — Екатерина, с открытым лбом и большими, безразличными ко всему глазами. Белая шаль закрывала ей плечи, охватывала талию, вырисовывая ладную фигуру. Женщина подсела к огню рядом с Завеном.

— Пять лет на ладан дышит, никак не умрет.

— Жестокая вы, Катя, — сказал Завен, — пусть себе живет…

— А что ей жить? — скользнула она по его лицу своим равнодушным взглядом. — Ничего не слышит, не помнит, кроме желудка, ничего живого в ней не осталось. Она даже не знает, что кругом война. Каждый гуманный человек должен желать ей покоя в этом неспокойном мире.

Завен молчал. Не хотелось разговаривать. Женщина смотрела на него задумчивыми глазами, немой просьбы которых он будто не понимал. Он знал, что в первые месяцы войны немцы убили ее мужа, политрука небольшого партизанского отряда. Голод унес единственную дочь. Осталась она одна со своим горем и отрешенной от дел мирских свекровью.

Старуха не отрывала глаз от защитного цвета вещмешка. Огонь выдыхался, а притаившийся за дверью холод вползал в хату и растекался по стенам и по полу, трогал незащищенную спину бойца, посягал на тепло Катерининой шали.

Завен принес дров, очаг ожил.

— Не спится что-то…

Глаза ее зло сверкнули:

— Тебе, никак, красивая женщина покоя не дает?! — попыталась улыбнуться она. — Не люблю мужчин, которые ходят вокруг юбки.

Завен не сразу нашелся что сказать.

— Да нет, Катя… Я…

— Ты и все вы, мужчины, попрошайки, стоит встретить женщину. Воюете между собой, а страдает наша честь.

— О чем вы, Катя? — почти закричал Завен.

— А ты не ори. По опыту знаю. Офицер, расстрелявший моего мужа, в тот же вечер пожаловал ко мне за любовью. Показал мне, как изголодавшейся собаке, кусок колбасы и взамен потребовал ласк, а я его избила. Так, знаете, по-мужски.

На другой день меня выкрали из села партизаны. Потом по одному объяснялись в любви. Надоело. Вернулась домой и живу, выслушиваю проклятья старухи и плоские шутки таких вот похотливых попрошаек.

Женщина никому больше не верила. Завен понял, что доказывать обратное бесполезно. Она умолкла и уставилась на огонь.

— Солдат, я два дня во рту крошки не держала, может, развяжешь вещмешок?

— Сейчас, Катя, чаю попьем и поужинаем.

Она поднялась и поставила чайник на огонь. Угли зашипели и мигом слизнули капли воды с его боков.

Поужинали. Старуха заснула, прислонившись к стене.

Катя ела без охоты, как бы по обязанности. Откуда-то взялась литровая бутыль самогона. Разлила по стаканам. Один придвинула Завену, другой сгребла сама, поднесла ко рту.

— Пей, солдат, без тостов…

Второй стакан водки зажег Катины глаза. Она сорвала со стены гитару без доброй половины струн, и пальцы ее подчинили себе непослушный инструмент.

— Споем! — Пальцы забегали по струнам.

Эх, Софьюшка, София Павловна!София Павловна, где ты теперь?София ангел,София душка,София мягче, чем подушка,Софьюшка, где ты теперь?

Сердце Завена сжалось.