Дом под снегом (сборник) - Диана Машкова

Они договорились. Люба сломя голову помчалась домой, не дотерпев до конца рабочего дня нескольких часов. Заскочила по дороге в магазин. С нечеловеческой скоростью убрала до блеска квартиру, приготовила ужин. Валера пришел. Люба суетилась и нервничала. Не находила себе места и не знала, что и как сказать. Господи, сто лет не было в ее доме мужчин. Степа, понятно, не в счет.

— Будешь чай или кофе? — глупо спросила она. Голос дрожал.

— Нет. — Валера смотрел на нее в упор.

— А что?

— Тебя.

Люба не поняла, как они очутились в спальне. Не заметила, как ее раздели. Валера все делал сам — она не проявляла инициативы. Да и вряд ли смогла бы это делать. Прикосновения Валеры, вопреки ожиданиям, оставались такими же пресными и безвкусными, как и в ее кабинете. Еще немного, и Люба начала бороться с собой: невыносимо хотелось оттолкнуть любовника и выкрикнуть: «Все, хватит уже!» Она, сжав зубы, перетерпела. Зажмурившись до боли в веках, думала о Степе, который казался теперь гораздо меньшим злом. Наконец, Валера остановился. Получил он удовольствие или нет, Люба знать не желала. Но он упал на нее всем телом и какое-то время лежал в полусознании, — значит, для него все прошло успешно.

Через полчаса любовник спокойно спал на мужниной подушке, успев овладеть Любой еще раз. Она сопротивлялась, но ее никто не слушал. Он перевернул ее на живот, накрыл голову подушкой и делал все, что считал нужным. Люба поливала простыню горячими слезами. И не остановилась даже, когда Валера в конце концов отвалился от нее, затих, а потом стал ровнее дышать.

Люба вылезла из постели и поплелась на кухню. Ее шатало из стороны в сторону так, словно она страшно напилась. Было только одно желание — избавиться от пережитого бессмысленного позора, забыть все, что связано с постелью вообще. Будь то Степа или Валера — неважно. Надоел, до смерти надоел этот обман, это изувечивание себя. Она бесшумно выдвинула ящик разделочного стола, в котором хранились столовые приборы. Залезла рукой в самую глубину и извлекла огромный кухонный нож. Нож был старым, еще дедовским, с деревянной ручкой и внушительным широким лезвием. Из всего Любиного наследства только он и сохранился — самый надежный, самый испытанный. Люба повертела нож в руках, любуясь серебристым светом, которым отражалась в нем полная луна. Сначала хотела сделать это прямо на кухне, но потом пожалела Степу: кафель, обои придется отмывать от крови. Суждено ему будет, бедняге, делать здесь ремонт и бороться с переживаниями, находя везде и всюду напоминания о жене. Люба пошла в ванную комнату и закрыла дверь изнутри. Залезла в ванну, задернула занавеску, легла. Нож вошел неожиданно легко, как в масло, а боль была горячей, но недолгой.

Валерий проснулся утром — солнце уже стояло высоко, сочась через задернутые занавески желтым светом. Любовник оделся, заправил постель. Вскрыл дверь в ванную комнату, осторожно заглянул за занавеску. Удивленно покачал головой, потом кивнул, пробормотав: «Вот и умница, мне проблем меньше». Вышел из квартиры, захлопнув за собой входную дверь.

* * *

Степан вылез из прохладного бассейна и направился к своему лежаку. Вытер лицо и руки казенным полотенцем, взял телефон. Привычно, двумя нажатиями, набрал номер жены. Гудки уходили в пустое пространство — ответа не последовало. За сегодняшний день это был уже десятый его звонок. К вечеру длинные гудки в телефоне сменились женским голосом «абонент временно недоступен». «Батарейка, наконец, села», — подумал Степан. Он нервничал, лишенный какой-либо информации, и ругался себе под нос. Сообщение пришло только часов в семь вечера — уже стояла непроглядная египетская тьма. «Все успешно. Сама. Избавила нас от греха. Остаток — на прежний счет». Подписи не было. Никаких данных тоже — сообщение отправили с сайта МТС. Степан на секунду почувствовал радость, ощутил себя отмщенным. А потом внезапно ослабел — давление, как всегда, резко упало — и опустился на остывающий песок, прикрыв ладонями бледное лицо.

Ярость

В последнее время Майя знала только одно чувство — ярость. Нет, даже ЯРОСТЬ — нечто огромное, живое, пульсирующее, багрового цвета. Ярость завладела ее душой совершенно, она повелела забыть, что когда-то были любовь, радость, печаль, неприязнь. А теперь — нет. Ничего, кроме ярости, кроме кромешного раздражения всем и каждым. Майя жила на грани истерики и нервного срыва. Да что там на грани — срывы были, только пока что она умудрялась скрывать их в каком-нибудь укромном уголке — в офисной «дамской комнате», в собственной спальне. Доставалось только родным — мужу и сыну. Майя не могла терпеть непослушания, постоянных соплей и болезней сынишки; посредственности, алогичности и громкого голоса мужа. Она начинала вопить истошным голосом и изрыгать самые невероятные бранные слова. И все равно, кому эти вопли предназначались, — все сливалось в огромный багровый ком и вываливалось на их крошечную семью. Майя знала, что так нельзя. Но ни разу не смогла остановиться.

Причины были простыми — обычными для всего человечества. Только все человечество они ничуть не задевали, а Майя так жить не могла. Она попала в западню: элементарную и ею же самой подстроенную. Сначала жила и пыталась делать вид, что все в норме, потом пришлось приспосабливаться и терпеть, затем — давить себя, избавляться от мыслей, чтобы хотя бы «для виду» жить нормальной жизнью, быть полноценным членом общества, «как все». Теперь она поняла, что терпение на исходе — еще какая-нибудь капля, и она будет не в состоянии утихомирить бушующую в ней ЯРОСТЬ.

Каждое утро Майя просыпалась с чувством разочарования — так не хотелось возвращаться к жизни. Сны стали единственным желанным миром. С трудом вылезая из-под одеяла, умываясь, спеша к подземке и безвольно раскачиваясь в такт движению утреннего, набитого до отказа, вагона метро, она повторяла одно и то же слово «Ненавижу!», «Ненавижу!». Этот бесконечный шепот доводил ее до безумия. Он заставлял кипеть, бушевать, презирать всех вокруг. Майя уговаривала себя перестать. И не могла.

Западня, в которую угодила Майя, была самой банальной. Первую глупость она совершила, когда вышла замуж в семнадцать лет. Влюбилась, впервые почувствовала желание — и подстроила все сама. Заставила бедного юношу, в которого была влюблена безумной, но незрелой любовью, жениться. Предприняла кучу схем и ухищрений, чтобы тот не мог отвертеться. Второй глупостью оказалась незапланированная беременность. Здесь уже все окончательно пошло наперекосяк. И если муж совсем не мешал жизни, а где-то даже и помогал, то ребенок просто выбил из колеи. Кроме прочих «прелестей» родительства, пришлось думать и о том, как отладить быт, и о том, где взять денег. Чтобы у ребенка все было «не хуже, чем у других». К слову сказать, до этого деньги Майю не интересовали вовсе. Она жила мечтами. Возвышаясь над земными заботами, презирала само слово «быт» и само понятие денег. Бродить по свету легко и свободно, смотреть, замечать, созерцать, чувствовать. Пусть в нищете, пусть в полной неопределенности — от этого только зрение резче и чувства острее. Ребенок все перевернул. Она даже рассказы свои перестала писать: не было времени. Да и о чем можно поведать миру, прозябая среди грязных пеленок, горшков и кастрюль? Майя физически ощущала летаргический сон, в который впадала душа. Третьей ужасной ошибкой стало то, что она попыталась зарабатывать деньги.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});