Полынь - Леонид Корнюшин

Она едва слышно шепчет:

— Вот… Ишь ты… какой, смотри! — И, по-детски краснея, отходит и оглядывается на меня.

Акимов же размышляет:

— Это, Алексей, жестокая женщина. Ее била судьба, но она выдержала смертельные удары. Кажется, только я один ее понимаю. Скрутила меня.

Зубрилов мне говорит:

— Людей, как бы то ни было, надо все-таки уважать.

А в общем-то живем без приключений. Злосчастный «козырек», над которым мы изрядно попотели, остался далеко позади. После него выпилили уже целый километр. Но впереди завидного мало: овраг, размытый карьер, зубья известняка, — все это придется рвать, выравнивать, приводить в божеский вид. После дождей нам немного легче. Иногда встречаюсь с Асей. Настроена враждебно: повлияли, возможно, трезвые товарищи, пояснив, что я элемент малоблагонадежный. В бригаду несколько раз наведывался Дубенко. Привез смену постельного белья, новенькие желтые тумбочки, робу. Видимо, он и наговорил Асе про меня.

Она ускальзывает всюду, неслышно и незаметно. Иногда я караулю ее, но девушка похожа на ветер. Неуловима. Я сжимаю кулаки в карманах штанов. Солнце мне кажется тусклым. И несправедливой вся эта земля, воспетая поэтами. В столовой сталкиваемся лицом к лицу. Она прижимается к стене, давая мне возможность пройти. Брови ее подняты, глаза ледяные.

— Не ходите за мной… Пожалуйста, Алеша, мне не хочется. Вот… отступите… Вот и все, — и прошмыгивает мимо меня торопливо, с опущенными глазами.

Я знаю, что ничего не докажу. Ничего…

В четверг во время обеденного перерыва около палаток появляется «Волга» Афанасьева. Мы уже все знаем, что его забирают от нас, — переводят куда-то выше. Стоим под старой, раздвоившейся сосной. Дмитрий подозревает:

— Сердишься, что тогда не угостил? И завидуешь?

Смотрит Афанасьев по-прежнему выше меня, на макушки старых темных сосен.

Я пожимаю плечами.

— Жизнь есть жизнь, Алексей.

А я опять говорю старую фразу — почему-то она не сходит с языка:

— Всегда знал, что ты хороший человек. На работу устроил.

Афанасьев прищуривается:

— Да? Ну до свидания, — сует руку и, забыв уже обо мне, идет к машине.

Минут через пять тайга заглатывает «Волгу». Лишь легкая пыль бурунчиками висит некоторое время в воздухе, затем и она гаснет. Мне чего-то жаль, но чего — я не знаю точно.

Бубнов не совсем понимает происходящее. Почесывая грудь, долго сощуренными глазами смотрит в ту сторону, куда уехал только что Афанасьев.

— Объясни: нормально подобное?

Я спрашиваю:

— Что именно?

— Ну, бывший наш… Скользкий, угорь, — и туда, в верхи… А?

— Им видней.

— Кому?

Я показываю глазами на небо. Бубнов тоже смотрит вверх, потом себе под ноги.

Я натягиваю рубаху: пора тол закладывать под берег оврага.

А когда отдыхаем после взрывов, начинает снова:

— Ответь!

— Он, видимо, хороший организатор, — говорю я.

Мы смотрим, как тягач, хрипя и вздрагивая, тащит целую гору шпал на наш участок, визжит трагично — вот-вот заплачет от тяжкого труда.

— Его раскусят, ты прав. Иначе нельзя. Его еще спустят… хотя… кто знает…

Я стараюсь ни о чем не думать. Моя голова никогда не занималась сложным анализом жизни. Я плавал по мелким речкам. В уши сочится бубновский басок:

— Хочу докопаться до некоторой закономерности, — Бубнов поправляет очки, яростно отхлестываясь от гнуса. — Вот, — он загибает палец, вымазанный в глине, и смотрит на него, точно впервые видит, — человек взбирается сюда, — кивает в небо, — потом сюда, — кивает на землю между ног, где валяется окурок. — Логический орешек?

— Судьба, Бубнов. Судьба играет человеком.

— Вся жизнь, какая б ни была, в наших руках.

Бубнов обхватывает колени и задумывается. Он похож на Архимеда.

— Идем-ка лучше грызть тайгу. Зубрилов ругается, — встаю я.

Руки мои потрескались, в царапины набилась пыль, и они сильно болят, особенно ночью. К концу дня мы втроем спиливаем и уносим с трассы тридцать четыре дерева.

Затем шашками тола подрываем пни — это гораздо эффектней, чем выдирать их корчевателем: и быстрей и меньше затрат. Группа по очистке сучьев жжет костры, а под благодатной завесой дыма, желтого и едкого, точно горчица, мы все-таки отдыхаем от страшного гнуса.

Акимов сегодня чем-то озабочен. Всю смену молчит, уходит немного раньше какой-то полинялый. Наши палатки в километре отсюда. Я вижу, как за кустами бежит Акимов, он похож на хищную птицу со своей длинной, жилистой шеей и журавлиными ногами. Бубнов внимательно наблюдает за ним из-под козырька ладони. Поворачивает ко мне удивленное лицо:

— Что с ним?

— Трагедирует, пингвин.

Встречает нас еще больше скисший, весь опустившийся, глаза бесцельно блуждают, губы трясутся, будто он смеется. Лицо стало еще длиннее.

Маргарита оставила ему клочок бумажки, записку: «Не ищи меня, Коля. Пустое все это. Буду одна жить».

В эту ночь он напивается до бесчувствия. На него противно смотреть: из глаз льются слезы, патлатый, вывалянный в земле, он дико топчет ее фотографию, а когда я засыпаю, то слышу, как клекот воды, озлобленный голос Зубрилова:

— Опаскудился сам и сделал такой же ее. Жизнь хочешь в гальюн превратить. Слабак! С такими дерьмовыми нервишками полезай в красный ящик. Научись жить!

Я крепко закрываю веки и зажимаю уши. Какое мне дело до чужой судьбы? Надо в себе еще разобраться. А солнце и жизнь вечны, и в какие-нибудь райские времена меня уже не будет; из меня вырастет лопух, ни одна грешная душа не помянет, — зачем же я живу?!

XIV

Мучила жара, а теперь дожди. Четверо суток льют почти что без перерыва. Тихие, мирные, без гроз и громов, они наполняют тайгу непередаваемо-грустными шумами. Земля расхлюпалась. Из оврагов тянет грибной и осенней сыростью. Грибов — великое множество. Мы их варим, жарим, эти белые, никогда не видевшие людей грибы. Брезентовые куртки нас не спасают: набухают, становятся железными. Штаны тоже, а на сапоги невозможно смотреть — раскисли, как губки. Самое скверное — негде сушить одежду. Костры гасит дождь. Печек в палатках нет. Устраиваем приспособление: посреди палатки вырываем ямку, в ней разводим маленький огонь и так сушимся, обступив его со всех сторон.

И, несмотря ни на что, работаем. Бубнов и четверо рабочих обслуживают бульдозер и грузят породу на самосвалы. Прибыло пополнение: группа молодых парней. От них узнаем: кончили срок службы — и сюда, гнусовую тайгу покорять. Баян привезли. В житве несколько повеселело. Я тружусь на пару с Акимовым.

Какие-то скрытые, невидимые простым глазом силы все время толкают нас друг к другу так же неотвратимо, как закон инерции толкает пущенные на путь вагоны.

В нас, видимо, сказывается родство душ. Мы точно спутаны одной веревкой. Я благодарен Акимову, что он молчит, он мне — за то же самое. После пафоса и рыданий уже больше не разглагольствует, посерел и похож на вяленого сазана.

Иногда Акимов гундосит песни. Бриться он бросил. По моему предположению, у него должна вырасти роскошная бородка.

Мы пилим ели. Это старые крепкие деревья. Смолой измазаны куртки и руки. Смола как спирт — даже кружит голову. Во время перекура мы иногда разговариваем. Начинает, как обычно, Акимов:

— Надолго думаешь задержаться?

— Время покажет.

— Что мы заработали: псу под хвост!

— Пропиваешь.

— А ты?

— Я коплю состояние.

— Зеленый наив. Увезешь ревматизм и прочие дары.

— Иди к черту! Тошно! Нам хорошо платят. Не пей.

— Про меня что-нибудь знаешь?

— Знаю.

— Уверен, что зря выпустили?

— Отстань.

— Я сильно трудился, Алексей.

— Где маячил?

— Триста километров от Вологды. Места не столь отдаленные, но памятны. По гроб не забуду!

Акимов молча скрипнул зубами.

Подходит Зубрилов. Куртка, лицо, брюки — все в грязи. Как всегда, деятельный.

Просит закурить. Объясняет, что делать дальше: будем рвать крутой склон оврага, нужно завалить его, сюда прибывают грузовики, бульдозеры, экскаваторы, — словом, готовится штурм. А мы уже и так еле волочим ноги.

— Тол закладывайте прямо по флажкам. Давай, ребята, — Зубрилов взглядывает на часы. — Минут через тридцать-сорок придут машины.

Бикфордов шнур тушит дождь: нам приходится укрывать его еловыми лапками. Пока огонек скользит под зеленью, мы отбегаем. Тычусь лицом в мокрую траву, в раскисшую землю. Земля скрипит на зубах, ею забиты уши и ноздри, трудно дышать.

Акимов сипит в ухо, но я не слышу — видимо, матерится. За дождем плохо видно движение машин, но гул моторов в перерывах между взрывами стоит очень сильный.

Нас отыскивает Бубнов. Что-то сует нам в руки.

— Лопай, ребята: Ася угостила. Велела всем дать.