Культура заговора : От убийства Кеннеди до «секретных материалов» - Питер Найт

В ответ на эти возражения Кунфуджу сам задает несколько вопросов: «Как вы объясните, что на белых, которые составляют менее 10 % населения земного шара, приходится более 70 % материальных ценностей во всем мире?» или «Случайно ли то, что, составляя 6 % от всего американского населения, мужчины-афроамериканцы — это 35 % детей, получающих специальное образование и 50 % заключенных?» Затем Кунфуджу обрушивает на читателя поток подобной статистики и наблюдений и спрашивает, «может ли все перечисленное быть случайностью, иронией судьбы, фортуной или заговором?»[332] По мнению Кунфуджу, из огромного множества доказательств вытекает лишь один логический вывод, а именно — вывод о существовании заговора с целью геноцида чернокожих. Однако после такого провокационного начала оставшаяся часть книги оказывается сравнительно спокойной по своему языку и в своих выводах. Слово «заговор» мелькает время от времени, но главный упор делается на проблему пробуждения у чернокожих подростков интереса к школе. В любом случае «заговор» для Кунфуджу — это не просто декларация веры. Вместо этого он употребляет понятие «заговор» в качестве стратегически полезного и заведомо провокационного термина в борьбе (как бы она ни была неправильно реализована на практике) за улучшение образования городских чернокожих детей. Он намеренно смешивает спланированный заговор, то есть практику организованного расизма как «более изощренной» формы заговора, и сознательное или невольное соучастие как белых, так и чернокожих, проявляющееся в том, что они позволяют и дальше существовать несправедливости. Можно было бы сказать, что Кунфуджу просто-напросто неверно употребляет понятие заговора, но важно признать, что для него определение этого понятия является такой же важной частью борьбы за образование чернокожих, как и продвижение учителей-афроамериканцев или подготовка ориентированной на афроамериканцев учебной программы.

Главный вопрос, с которым мы сталкиваемся снова и снова, заключается в том, существует ли заговор на самом деле или просто есть что-то похожее на него. В связи со статьей о «Тайном альянсе» от Уэбба неоднократно требовали объяснений, поскольку он увидел заговорщические действия гам, где их не было. Так, Los Angeles Times настаивала на том, что «бурное распространение в 1980-х годах дешевого кокаина, использовавшегося для курения, было эгалитарным, походившим скорее на кустарный семейный бизнес, чем на зловещую руку санкционировавшего заговор правительства».[333] Но щепетильный в отношении терминологии, Уэбб настаивает на том, что он никогда не декларировал теорию заговора: «Я никогда не считал и никогда не писал, что за наплывом крэка стоит крупный заговор ЦРУ». Действительно, как продолжает Уэбб, «чем больше я узнавал об управлении, тем больше укреплялся в этом мнении. ЦРУ не могло даже заминировать гавань, не напялив на своего шпиона цээрушный плащ».[334] В то же время многие читатели и критики Уэбба понимали, что даже если он и не использовал слово «заговор» буквально, то имел его в виду.

В своем исследовании популярных слухов Тернер, как сочли бы многие, проводит здравомыслящее разграничение между теориями, подразумевающими «злоумышленную цель», и теориями, которые просто указывают на «мягкое пренебрежение».[335] Однако, анализируя слухи о наркотиках, она обнаруживает, что эти две позиции нередко исчезают, поскольку ее респонденты часто придерживаются промежуточных взглядов. Это видно на примере Джесси Джексона. В 1996 году на Юге произошла серия поджогов черных церквей, которая привлекла большое внимание массмедиа и политиков и на первый взгляд показалась возвращением худших дней борьбы за гражданские права в 1960-х. Джексон доказывал, что за поджоги церквей не просто ответственны какие-то люди, но за этим просматривается «некий «культурный заговор»», создающий атмосферу насилия. Учитывая, что Джексон придает заговору метафорический характер, можно утверждать, что он раздувает уже и так напряженную ситуацию, прибегая к эмоциональному языку (особенно когда в ходе дальнейших расследований не удалось обнаружить какой-нибудь отчетливый расовый мотив). Но тот факт, что Джексон ссылается на культурный заговор, указывает на то, как сложно провести черту между личной и публичной ответственностью. Насколько человек контролирует свои действия в эпоху глобализации, когда все так сложно и взаимосвязано? Сколько своей вины или заслуги должны видеть отдельные люди в своих достижениях и неудачах? Насколько мы можем творить историю, притом, что не мы решаем, как ей идти дальше? Эти идеологические загадки, разумеется, далеко не новы, но суть состоит в том, что сейчас любая принципиальная дискуссия политического и морального свойства часто выливается в споры о том, является ли то или иное явление заговором в буквальном смысле этого слова или нет. Более того, с распространением метафорического употребления понятия заговора становится еще труднее сохранить четкое разделение между двумя позициями. Горячие публичные дебаты по поводу склонности к использованию терминов «заговор» или «геноцид» говорят, скорее, не о патологической предрасположенности к паранойе, а о куда более широкой неопределенности по поводу давно существующих этических различий между намеренным действием и преступной небрежностью — по сути, между заговором и сговором.

В отличие от консерваторов, осуждающих «расовую паранойю», Генри Луис Гейтс критикует конспирологическое мышление не столько за его бредовость и поспешность, с которой оно готово обвинять внешние факторы, а за то, что оно упрощает сложные проблемы:

Многочисленные неясности в отношении черной маскулинности и ее социальной значимости неизбежно привели к наплыву книг с названиями в духе «Заговор по уничтожению чернокожих». Разговоры про заговор — почти безотказное средство, облегчающее положение в условиях не поддающейся анализу запутанной ситуацией. Одна из обнадеживающих вещей, кроющихся в рассуждениях о заговоре, заключается в том, что при этом проводится ясная грань между жертвами и их мучителями. Разумеется, эго все слишком просто.[336]

Гейтс во многом прав, утверждая, что конспиративистские разговоры сводят всю трудноразрешимую сложность социальных проблем к простому сценарию про Них и Нас. Но в отдельных случаях риторика заговора сама по себе оказывается крайне неоднозначной, колеблющейся между буквальным и метафорическим, когда она вращается вокруг таких вопросов, как действие, ответственность и вина. Далекая от того, чтобы обнадежить, неопределенная риторика заговора стирает ясную грань между жертвой и мучителем. Как раз тогда, когда она дает внешне очевидный ответ на вопрос, почему все происходит именно так, временный и наполовину скептический характер слухов может подорвать те несомненные факты, которые эти слухи могут передавать. Зачастую теории о геноциде, развязанном сторонниками превосходства белых, оказываются, к примеру, всего-навсего собранием известных статистических данных и вольных размышлений, из которых невозможно выстроить какую-нибудь связную теорию. Конспирологическое мышление, таким образом, может порождать неясность, подвергая сомнению обычные здравые суждения.

В обмене обвинениями и контробвинениями в «расовой паранойе» большая неразбериха возникает вокруг статуса конспира-тивистских взглядов. Ответ на вопрос, что именно означает вера в конспирологию, далеко не однозначен, несмотря на кажущуюся ясность результатов опросов общественного мнения. И в самом деле, опросы общественного мнения, являются, пожалуй, не столько указанием на действительно существующие убеждения, а средством (хотя и грубым и ограниченным) публичного выражения политических взглядов, которые слишком часто игнорируются мейнстримом. Данные опросов общественного мнения не обязательно отражают подлинные взгляды какой-то части опрошенных. Вместо этого они позволяют респондентам выразить в заданной форме идеи, которые в реальности нередко довольно сбивчивы. Соглашаясь с каким-нибудь утверждением в конспиративистском духе во время опроса, отдельные люди получают готовые истории, в которых они могут выразить свои чувства (по поводу предрассудков, страдания, страха, недоверия), которые, возможно, было бы трудно проявить иначе. Ясность процентных показателей искажает противоречивый характер взглядов опрошенных.

В подробном исследовании, основанном на интервью с представителями отдельных групп населения, Сассун обнаружил, что в процессе опроса люди часто незаметно меняют свою позицию на прямо противоположную. В противовес обычному изображению конспирологов как людей, необычайно упертых в своих взглядах, Тернер в том же духе выяснила, что ее респонденты часто не могли определиться или уклонялись от ответа, когда их просили точно назвать заговорщиков либо описать механизм заговора. Нередко респонденты Тернер повторяли теории и слухи, не веря в них до конца (хотя, наоборот, те, кто твердо верил слухам, часто упрямо стояли на своем, когда Тернер предъявляла им доказательства обратного, словно авторитет опыта значил для них больше любых доказательств). Эта форма ничем не связанных, но крайне эмоциональных воззрений (или воззрений, больше похожих на веру), возможно, как-то помогает объяснить высокий процент «черной паранойи», обнаруживаемый в опросах общественного мнения. Целый ряд убеждений оказывается в путах эмоционального и изменчивого языка заговора, и проблема быстро поляризуется. Поэтому важно помнить, что мы имеем дело не с одними только голыми фактами. Как мы видели на примере феминизма, никогда нельзя забывать о проблеме образа: определиться с тем, что считается конспирологией и паранойей, — это еще не значит решить какую-то из реально обсуждаемых проблем.