Самурай Ярослава Мудрого - Александр Ледащёв

– Бить быстро и точно, ха. Это нужно в любом мире… – Ягая смеется. Но глаза ее закрыты, и чуть-чуть дрогнул живчик под веком. Тени, просто ночные тени.

– Неправильный клещ. Клещ, который может вывернуть душу, себе ли, другим ли. Который не хочет ненавидеть себя за то, что должен хотеть стать клещом. Мерзкая, согласись, тварь.

– А при чем тут свобода? – Негромкий голос Ягой углем прокатывается по моей груди и, стукнувшись о сердце, замирает.

– Если б я знал! Они не в состоянии понять, о чем говорит осенний лес, не видят его осиротелого взгляда. Но они прекрасно видят самих себя, тех, кто с ними, а особенно тех, кто на гриве. Кто-то смеется над тобой – видящим глаза Леса-по-Осени, кто-то не верит – то есть хочет не верить. Кто-то боится, что ты говоришь правду, – боится сильно. Но если не слишком часто попадаться им на глаза, то они забывают ненавидеть и просто бегут мимо. По шкуре – в поисках самой толстой жилы. Я слишком много болтаю. Даже здесь.

– Разве нельзя поверить в себя, в такого, какой ты есть, и просто принять себя?

– В некоторые вещи там… Там не полагается верить, хотя вслух провозглашается совсем другая здравица. Та вера, которая у меня уже была тогда, которая есть сейчас, толкуется там знающими немного по-другому. Не остается места для тебя, Ягая. И для этого Мира.

– Разве можно толковать веру?

– Разве можно не толковать ее?

– И ты?

– И я ушел. Просто понял, что недоумение это больше невыносимо. Я вышел как-то вечером из дома, никому ничего не сказав. И ушел в лес.

– Тебя никто не ждал домой? Не ждет сейчас? – Ей все равно, что я скажу, – то есть ей плевать на то, что меня может ждать женщина. Просто она уясняет для себя что-то.

– Должно быть. Должно быть, так. Меня любили и там. И я, понимая, что сам не способен к этому, чуял себя срывающимся с гривы. Ненастоящим клещом.

Стражница снова промолчала.

– Я устал от недоумевающего мира, стражница. К тому же мир, который недоумевает над тобой, никогда не даст тебе дом – он не понимает, зачем он тебе. Я всегда хотел увидеть вас – нежитей, незнатей, хотел знать или хотя бы надеяться, что еще есть места, где живет то, что уже забыли – точнее, стараются забыть.

Хозяйка внимательно слушала сбивчивую мою исповедь.

– Дальше все просто. В лесу меня нашла твоя Сова. Недоумевающий мир отпустил меня. Думаю, не заметив. Если я не мог быть человеком там – я надеялся стать им…

– Стать собой. Это другое. Ты, как мы, – хотел принять себя. Понять и принять, понять ревность Силы, не дающей тебе любить кого-то, встретить тех, кто так же скользит по миру, лишь усиливая его боль, а не смягчая. И где таких не один, не сотня – а много. В этом мы – все мы – походим на людей. Мы можем понять человека, можем исцелить его боль. Мы. Нежити. Незнати. Хозяева. Стражи. Слуги. А люди… Они способны не уступить настоящей Силе – встретив ее. И готовы бежать опрометью, если в свете луны углядят пастеня. В этом их сила. А ты, Ферзь, – ты можешь уступить Силе и не напугаться пастеня. Можешь сказать правду – прямо в сердце, не то что в глаза. Скажи мне – сколько душ ты ранил? Ранил глубоко, ни за что – просто оттого, что ты не мог иначе и даже не хотел – и не хочешь – научиться иначе. Здесь ты стал просто убивать. Разве тебя мучают глаза тех, кого ты убил что там, что у себя, что здесь? И разве ты не искал войны в своем старом мире? Ты ее не нашел – там нет войны для тебя. Она тебя там не ждала, Ферзь.

– Что ты говоришь, Ягая?! – Вот так вот и перехватывает горло по-настоящему, а не ловишь отголосок судороги, веря в то, что его перехватило. Да! Да! Да, только здесь чувства мои дали ответы на многие вопросы. На перехваченное горло. На горький смех. На звериный оскал. Там, в том мире, откуда я ушел, мучаются среди говорливых слепцов лишь их отголоски. – Что ты хочешь мне втолковать?! Что я – не человек?!

– А ты боишься этого, да, наставник? С кем поведешься, наставник. С кем поведешься…

Я замолк. Ее плечо, опершееся о меня, обжигало. Запах полыни от ее ладоней, запах задетой, разбуженной ветки в ночной чаще, идущий от волос, заставлял закусить губу – чтобы не рычать негромко просто так. Ее низкий, тяжелый голос заставлял жить и желать.

– Что еще тебе нужно, чтобы быть живым?!

– Я хочу в дом, – сказал я. Я просто сказал правду. Оставив Ягой плащ, я быстро встал и пошел в избу. Я истосковался по домам… А это – дом. Ее дом, куда она привела меня.

Ночь развела крылья и взлетела к небу. Я раздул угли в печи и запалил светец. Сел на лавку. Так спокойно. Просто и спокойно. Я понял, что она сказала чуть раньше – на мой вопрос, отчего никто не сможет прийти сюда, за мной? Она сказала так: «Здесь еще не этот Мир. И уже не тот, твой. Пограничье. Попробуй даже представить, куда ты идешь – если не из того Мира в этот, или наоборот, х-ха! Удержаться посреди шага здесь?! „Не там и не тут“ – а где? Мало кто может это, Ферзь. А продержаться здесь без моего позволения не сможет никто». И все стало ясно. Принимаешь очевидное, наставник. Значит, способен к обучению.

Ягая не ведьма. Не волховка. Это она сказала мне еще вечером. Я много спрашивал. Как всегда. Но ее сила велика. Это я видел сам. Вчера. И чую постоянно. Она неспособна любить и не тоскует по любви. Как и я. Но я – не ее выходка уставшей женщины. Она не устала. Она делает то, что умеет и любит, – убивает на границе. Путает следы, выводит обратно, если велено не убивать, а велеть ей может только ее сила. Она не ошибается. Если бы я был выходкой – то уже утром лежал бы в траве с перерезанной глоткой. Не сомневаюсь и не укоряю. Откуда мне и зачем знать, отчего так легко бьет она?

Стражница Пограничья, от которой я уйду утром.

…Никуда я не ушел наутро. Его снова не было. Я устал сидеть в избе один и тихо пошел к влазне – за ней. Пока не настало завтра. Но на пороге ее не было. Двигаясь как можно тише, я обогнул избу – и увидел луну. Такой дикой, такой ледяной и настолько огромной, в благородную желтизну, она не бывает даже в горах зимой. Насколько прекрасной она вышла из-за мохнатых вершин елей Синелесья. Полная, чудовищно огромная луна, по пути на небо. И в ее свете, напротив нее, я увидел Ягую. Но еще раньше услышал.

Стражница пела. Ее низкий, горловой голос изменился в песне – он стал чуть выше обычного. Но сила его не оставила. Я не понимал слов – я просто оперся на стену избы и слушал.

Это была песня гордости, песня силы, которой впервые пришлось просить – пусть даже у кого-то стократ сильнейшего. Ягая не умела просить, но она просила. Это не было заклятием – я чуял это кожей, чуял душой, которая замерла где-то в горле, подрагивающем в такт песне Ягой. Она рассказывала что-то Ночи, Луне, Кромке, Синелесью, что-то такое, чего не знали даже они, – и она просила о чем-то. И была услышана, думаю.

Дикая, неизмеримая сила, которая воплотилась в песне нежити, взмыла к луне, скользнула вниз, метнулась среди елей, заставляя дрожать их лапы, вздыбила волосы в бороде омутника, ударившись о речную гладь, лента ее голоса, лента ее песни, она сама становились облаком и елью, черной гладью воды и полуночным небом – так пела в ночь на полнолуние Ягая – прося о чем-то.

Песня чуть не убила меня, наставника Ферзя. Не умея подпеть, не умея стать рабом – понимать, что ты просто не можешь сделать этого. Того, что пелось в дикой, необузданной, страшной своей просьбой песне – просьбой неумеющей просить.

Ночью она вскочила с полка – прямо с моей руки, на которой лежала и, казалось, спала, жестоко осклабившись.

…Расставивши тонкие, жесткие руки на столешнице, она низко опустила голову, рассматривая что-то на плошке, где одиноко ползла к капле меда букашка. Губы ее приоткрыты, шевелятся, лопатки натянули ткань исподницы горбом, спина выгнута по-старушечьи, пальцы когтями терзают столешницу. Прислушавшись, разбираю:

– Лешего облыжно винит, от лешего семенит, на лешего грешит, от лешего ворожит, на лешем вины нет, я потропила след…

Я встаю с полка и подхожу к ней – обходя стол. И я вижу, что букашка в плошке спешит к капле дегтя – это не мед. Волосок отделяет букашку от дегтя – и она пробегает этот волосок, хотя сначала показалось, что разминется со смертью.

– Бежит, когда нельзя бежать, дышит, где нельзя дышать… Тут, милый, ходят не дыша – твоя Тропленая Межа, – хищно кричит она, и ответом из-за елей, из темноты терпкой, свежей ночи чей-то тоскующий, смертно молящий вопль. Она только что убила человека. Утопила. Тропленая Межа – лютое в своей жадности болото. Обороняя Кромку от нестоящего или свое счастье от помехи? Но человек этот уже, почитай, мертв, и я не стану силиться его спасти, как не стану мешать ей. Ее дом, ее грань, ее стража…

Она оборачивается ко мне, и я вижу, как в черном ее зрачке погасло пламя, кровавая искра. Она стояла спиной к огню в этот миг.

Утро так и не наступило. Наступали сумерки, а утро – нет. Ягая то была дома и не была дома, сходились на ее дворе уводны, я видел леших, лешачих, Лесного старца, который долго и строго присматривался ко мне, принюхиваясь, – недоумевал о чем-то. Видимо, одно говорили ему глаза, а чутье нежитя – другое. Он недоуменно пожал плечами на меня Ягой, вышедшей во двор, та резко ответила на непонятном языке, и Лесной старец, смирившись, отошел, еще раз с силой потянув носом вечернюю сырость.