До встречи на небесах - Леонид Сергеев

С возрастом Коваль обрюзг, заматерел, стал похож на старую жабу; когда смеялся, его выпученные глаза вылезали из орбит, щеки тряслись, словно желе. Раза два он ложился в больницу на похудение, после чего выглядел, как молодая лягушка, но быстро набирал прежний вес, прежние жировые складки — уж очень любил пожрать, чертяка. Особенно сальца с хреном — само собой, под водочку. Ну, а его старческое хвастовство («у меня чувство слова в крови», «я сразу ворвался в литературу как мастер») с каждым годом возрастало. Как-то заявил:

— В пединституте профессор… (такой-то) говорил: «Что бы Коваль ни написал не по правилам грамматики, это будет правильно». (Совсем по Жуковскому — «Как мы с Пушкиным пишем, так и должно быть»).

В другой раз говорит:

— Мне, как таланту, легко найти нужное слово, в голове-то безмерный клад. (Вспоминается Чайковский: «У меня пять процентов таланта и девяносто пять работа»).

Но случалось, Коваль впадал в жуткий пессимизм, особенно когда ему в очередной раз не дали премию Андерсена. Он жаловался, что ему не о чем писать, что родители его юной журналистки Жени (которая у него брала интервью, и с которой он два года крутил роман) отправили ее за границу — подальше от него, что вообще молодые женщины на него все меньше обращают внимание, на что я замечал:

— Ничего, мы свое взяли. А ты и чужое взял, как говорит Венька Лосин (художник).

Коваль смеялся.

— Ни фига! Вон Костя (Сергиенко) берет и берет. Можно сказать, гребет, черт бы его подрал! Правда, делится.

В последний год в семейной жизни Коваля начались раздоры. Наталье надоели секретарши мужа и журналистка — «на одни звонки ей в Париж ухлопал пятьсот долларов». Наталья устроилась преподавателем в школу (с сыном сидела ее мать), и стала домой возвращаться поздно.

— Завела любовника! — в ярости заявил мне Коваль. — Привозит ее на машине.

А по телефону призывал меня быть свидетелем падения жены:

— Иди, скажи Леньке, когда ты вчера явилась! Слышишь, гремит кастрюлями?! Не хочет говорить, что ее на машине подвозит любовник!

Наталья подходила и спокойным голосом опровергала мужа:

— Не слушай его. Все это его выдумки.

Нельзя сказать, что они совсем разлюбили друг друга, их отношения просто притупились, и Наталья напоминала мужу, что она еще молодая, красивая женщина, а Коваль комплексовал из-за своего возраста и оттого что «исписался».

Прежде чем высказывать свое отношение к творчеству Коваля, замечу: для меня в работах особенно ценны естественность и подлинность, нарочитость вызывает недоумение и протест. Ну ладно, в молодости, когда не знаешь как самоутвердиться, но в зрелости, а тем более под старость, когда уже тянет к простоте и ясности, стремление пооригинальничать выглядит диковато. Хемингуэй говорил: «Туманно пишут о том, что туманно себе представляют».

И еще одно отступление. Я знаю точно: в искусстве большинство близких людей, нахваливая работы друг друга (то «трепетно, волнительно», то взахлеб), частенько лицемерят, а если что-то явно не нравится — помалкивают, боятся обидеть, испортить отношения. Это и понятно — творческие люди крайне ранимы и болезненно воспринимают критику. Несмотря на этот печальный факт, я убежден, что как раз близкий человек обязан быть предельно искренним и говорить то, что думает. Кто ж, как не он? Для пользы дела мы должны относиться к друг другу с повышенными требованиями.

Меня с детства отец приучил настороженно относиться к похвале, рассматривая ее, как ничего не значащие слова, способ увильнуть от серьезного разговора по сути. Другое дело критика, пусть даже самая жесткая — из нее всегда можно выжать полезное, и тем самым сделать работу качественнее. Когда Кушак мне говорил: «Все отлично. Классно», я знал — ему лишь бы отмахнуться, хотя сам всегда и все «обкатывал» на друзьях: звонил Мазнину, Тарловскому, мне, спрашивал, где что покоробило. А потом вздыхал:

— Да, то же самое сказал и Игорь, и Марк… надо крепко подумать.

А вот Мазнин и Мезинов меня чихвостили, как надо, с большим подъемом, и если при этом Мазнин все-таки выбирал выражения, то Мезинов не ограничивал свой словарный запас и жалил меня в самое сердце; на рукописях писал, используя бандитскую лексику: «Где это ты, му…к, видел?!», «Что за чушь, что за дерьмовая концовка?! Ты что, совсем ох…л?!» — прям готов был придушить меня. А при встрече подробно разбирал мои огрехи и несуразицы:

— Где у тебя развитие сюжета? Топчешься на месте, е… мать. Не ты господствуешь над временем, а оно над тобой. Ну, есть у тебя дневниковая манера, интонация, нюансы всякие, но этого мало. Где свой подход, индивидуальность?!

Я, конечно, защищался, как мог:

— Но ведь манера, интонация, нюансы это и есть индивидуальность.

— Ничего подобного! Это только окраска. Индивидуальность это, прежде всего, самобытный взгляд!..

Я был бесконечно благодарен друзьям за доскональный разбор, и выжимал все, что мог, из их проработки.

Руководствуясь повышенными требованиями и выскажусь о работах Коваля. Вначале о его музыкальных поползновениях.

Вообще-то говорить об этом мне попросту не интересно, даже смешно. Ответственно заявляю: Коваль не обладал слухом (перевирал мелодии), но изо всех сил хотел стать бардом; усердно брал уроки игры на гитаре, не упускал возможности спеть свои вещи. Все для того, чтобы быть в центре внимания (к слову, он любил выступать: открывал выставки художников в библиотеках и ЦДЛ, вел семинар в «Мурзилке» — учил уму-разуму молодых литераторов). Бывало, в мастерской у Стацинского кто-нибудь рассказывает интересную историю, Коваль мне шепчет:

— Развели хренотень! Надо немедленно достать гитару. Пойдем по мастерским.

Это у него называлось «перехватить инициативу». Он всюду перетягивал одеяло на себя. Так на выставке стоило Н. Силису заговорить о себе, как Коваль со смешком ершился:

— Что ты все о себе, да о себе, черт тебя подери! Брось валять дурака, обо мне что-нибудь скажи!

На вечере в Малом зале кто-то говорил о нем, как о прозаике, он бросил реплику:

— Скажи, что я еще и первоклассный стихотворец. У меня две книжки стихов!..

Он не забывал о себе, даже когда писал о других. Например, написал: «Когда я читаю „Утренние трамваи“ Л. Сергеева, я вспоминаю „Последний троллейбус“ Б. Окуджавы, та же музыка звучит во мне». Ясно, здесь сплошное кокетство, игра слов, ведь ничего нет общего между — пусть мелодичной, но унылой вещью мэтра и «трамваями», где все отмечали какой-никакой, но оптимизм. Коваль просто похлопал меня по плечу и высветил свою тонкую душу.

В музыке вкус у Коваля был разбросанный (к месту вставлю — вкус, по-моему, особый, возможно даже врожденный, талант, по большому счету — вообще определенный взгляд на жизнь). Коваль никогда не пел песен нашей юности, но не забывал песни с налетом блатной романтики. Например, любил «Мурку». Ее пел на мой день рождения не только у меня дома, но и в ресторане ЦДЛ, где, кстати сидели иностранцы. Подошел к таперу, крикнул, что посвящает песню мне (на кой черт она была мне нужна?) и заголосил. Спел, дождался двух-трех хлопков, но ему вдруг втемяшилось, что у него получилось не очень душевно, и он затянул еще раз.

Музыкальные упражнения Коваля можно рассматривать только как хобби, как семейное «кухонное» искусство, но не исполнять в залах, а он постоянно лез на сцену, в радиостудии и экран телевидения. Кстати, Кушак тоже мог бы исполнять пару своих дворовых песен и «цыганочку», но надо отдать ему должное — делал это только в кругу друзей.

О художнических работах Коваля говорить можно, но спокойно. Некоторые его пейзажи, деревянные скульптуры и эмали (где за общими контурами не виден четкий, крепкий рисунок) вполне приличного уровня для художника любителя, тем более что главным для нашего героя было «побольше ломать форму», делать все позабористей, покривее. Но Коваль, кретин, считал себя не просто художником, а художником выдающимся («мой талант от Бога!»). Это не подтверждал ни один профессиональный художник, за исключением Н. Силиса и В. Лемпорта, которые и натаскивали «дарование» в своей мастерской. Тем не менее, непробиваемый Коваль постоянно демонстрировал «свое могущество» — выставлялся, и даже иллюстрировал свои книги — «заставлю подвинуться самих Алимовых». Поразительно, как он не видел разницы между работами мастеров (тех же Силиса с Лемпортом) и своими. Ну да бог с ним! Как говорил действительно сильный мастер Лосин:

— Ну нравится ему рисовать, пусть рисует.

Если бы Коваль писал только пейзажи и натюрморты, к нему не было бы особых претензий, но он писал портреты, а это уже выглядело дилетантской дерзостью. Ну как можно браться за портрет, не зная костяк человека, не умея рисовать руки?! Я ему говорил:

— Не выставляй портретные работы.