Бубновый валет - Фридрих Незнанский

Николай Анисимович смотрел на него глазами охотничьей собаки, которая глупо упустила дичь. Файн сделал вывод, что окончательно добил собеседника.

— Я должен увидеть своими глазами то место, где делают копии, — уже мягче потребовал он. — Поговорить с художниками. В результате проверки я решу, как с вами поступить. Мы едем туда немедленно.

— Немедленно? Но это невозможно. Я должен заранее предупредить охрану… у художников особый режим… Не раньше чем завтра.

— А я говорю, что мы поедем туда немедленно!

В это время в дверь постучали, и на пороге возник еще один представитель прислуги Евгения, неся перед собой телефонную трубку.

— Ваш офис в Нью-Йорке, мистер Файн.

— Давайте, — Файн выхватил трубку. — Here is Fine speaking! Yes, I am. What? Why?

На протяжении минуты, когда Файн ничего не произносил, а только слушал торопливое журчание далекой взволнованной речи, цвет его лица изменился от багрового до серого. Под конец он выглядел восковой фигурой в своем роскошном халате. Нажав на кнопку, он не сразу передал телефон слуге, а завис в тягостной задумчивости.

— Хорошо, — собрался с духом за это время Николай Анисимович, — если вы настаиваете, отправляемся сейчас же.

Файн расслабленно отмахнулся от него бархатистым рукавом.

— Завтра. Завтра. С утра, часов в одиннадцать.

Голос его снова приобрел визгливо-повелительные интонации:

— Но не позже!

5

Олег Земский, чью совесть растревожило полотно Шермана, вдруг ощутил позыв расспросить остальных обитателей Раменок-2, что они думают о своем пребывании здесь и о бесчестном деле, которым занимаются в ущерб собственному творчеству. Сколько он помнил, об этом всегда умалчивали, словно избегая болезненной темы. Не со всяким и говорить следовало: от таких типусов, например, как Шаров или Петелин, за откровенность запросто можно было получить по ушам. Исходя из этого соображения, Олег наметил в собеседники Эдика Амбарцумяна, привлекавшего его легким, пофигичным отношением к жизни. Что касается Олега, ему всегда недоставало именно легкости, и он думал иногда, что неплохо бы иметь такого друга. Но Эдик, обаятельный и словоохотливый, держал дистанцию: в чужие души не лез и в свою никого не пускал.

В свою комнату для жилья пустил, впрочем, гостеприимно. Олег, привыкший, что комнаты в Раменках украшали картины, свои или чужие, предназначенные для снятия копии, удивленно уставился на стену, на которую скотчем была наклеена цветная схема Солнечной системы, а рядом — несколько черно-белых фотографий поверхности Луны.

— Неба у нас здесь не хватает, — пояснил Эдик. — Вот и компенсирую. А ты садись. — И сбросил с края койки несколько листов ватмана. — С чем пришел?

Олег изложил ему то, о чем тревожился, упуская только то, какую роль сыграла в его размышлениях картина Шермана. Эдика вопрос не удивил, но заставил удариться в лекцию.

— Видишь ли, — меланхолически собрал он тремя пальцами мушкетерскую бородку, словно пытаясь заострить ее еще сильней, — это сложная психологическая тема. Вкратце сказать, мы избегаем собственного творчества, потому что боимся.

— Чего боимся?

— В первую очередь неудачи. Когда художник создает собственный стиль, выступает под собственным именем, он страшно уязвим. Ты это испытал, я думаю. Когда критик или зритель выносит отрицательную оценку самому сокровенному, самому выношенному холсту, художник чувствует себя так, будто отрицательную оценку поставили лично ему, со всеми его потрохами. А когда ты копируешь то, что уже проверено временем и получило отличную оценку, ты гарантирован от осуждения. Но и от похвалы тоже. Тебя попросту нет. А не быть всегда проще, чем быть. Вот такой экзистенциализм получается.

— Давай, Эд, попроще, без экзистенциализмов всяких. Значит, ты считаешь, что мы просто боялись быть самими собой и предпочли не быть никем. Так?

— Примерно так.

— А деньги, скажешь, тут совсем ни при чем?

— Деньги? Оправдание, только и всего. Что касается меня, я не нуждался в них.

Олег как раз подумал, что такая легкость в отношении к жизни, какую демонстрировал Эдик, дается, как правило, обеспеченностью, крепким материальным тылом. Получается, не ошибся.

— Я, Олег, рано женился. Родители подыскали невесту, я не возражал. Я ведь из армянской семьи, пусть московской, не слишком традиционной, но все-таки армянской. Что сказать о моей жене? Жена как жена. Хорошенькая, временами сообразительная, но не слишком умная. Она часто рожала, я ей постепенно стал изменять… Обычная история, которая у других обычно кончается тем, что один из супругов подает на развод. Но я не могу ее бросить: как-никак четверо детей… И жить с ней не могу. В общем, получилось так, что осталась мне одна дорога — если не в могилу, то под землю.

— Значит, ты ушел в Раменки-2 по семейным обстоятельствам? Как же это согласуется с твоей теорией о боязни творчества?

— Вполне согласуется. Если бы я был полностью погружен в творчество, наплевать бы мне было на любые семейные обстоятельства. А если кручусь-верчусь, не сплю из-за этого ночами, варюсь в этом мелком кухонном супе, значит, художник я так себе и только на копирование и способен.

Двумя часами позже Анисим Земский, с которым Олег тоже затеял разговор, внес коррективы в трогательную историю Амбарцумяна. Он сказал, что любимая там у Эдьки жена или нелюбимая, а ей без него, безусловно, легче, потому что Эдька подвержен страсти к всевозможным азартным развлечениям, от заключения пари до лошадиных бегов, вследствие чего семейный бюджет нес колоссальные потери. Должно быть, Эдьке как раз легче творить под землей: здесь для него меньше соблазнов.

— А ты что это, — подозрительно спросил Анисим, — затосковал? На волю захотел? Так поди, прогуляйся. Сроки терпят…

— Прогулки не помогут, Нись. — Таким самоизобретенным уменьшительным именем Олег привык называть брата с детства. — Я думаю с Шерманом закончить и вообще Раменки-2 послать к далекой матери.

— Олежка, — наставительно сказал Анисим, — выкинь это из головы, или я выбью. Где ты еще такую работу найдешь?

Разница в возрасте между братьями была не такой уж большой, всего три года, но Анисим с малых лет привык сознавать себя старшим и заботиться об Олеге, а Олег безропотно принимал эту заботу, как должное. Из них двоих Олег всегда был ведомым: учиться пошел в ту же школу, что и Нись; Нись записался в кружок рисования, и Олег туда же… Заключение контрактов, продажа картин — все это тоже возлагалось на Анисима. Но сейчас Олег собирался, хотя бы временно, принять на себя роль ведущего. Иначе и он, и Анисим, тоже очень талантливый художник, попусту погибнут, зачахнут в подземном бетонном убежище, где способны расти только плесневые грибы.

Олег терпеть не мог грибы. Он не понимал, почему людям нравится есть эту склизкую гадость, похожую на инопланетные трупики. На уроке биологии учительница сказала, что, хотя грибы принадлежат царству растений, у них есть черты, роднящие их с животным царством, и с тех пор Олег привык видеть в этом быстрорастущем гибриде врага, правда, до поры до времени не улавливая характера исходящей от него угрозы. Если во время прогулки по лесу ему под ноги попадалось круглое тело дождевика, Олег не упускал случая его пнуть, чтобы враг шикарно взорвался. Когда же он узнал, что плесень — тоже гриб, хотя и микроскопический, враждебность конкретизировалась. Плесень жрет картины. Плесень противостоит художнику, губит созданное им. А здесь, в нечеловеческих условиях Раменок-2, она готова сожрать и самих художников.

— Нись, разве ты не помнишь, о чем мы мечтали, когда нанимались на эту работу? Поскорей бы она кончилась, чтобы снова приняться за собственные картины. Рассчитывали, что эта лабуда с подделками всего лишь на полгода. А подсчитай: сколько уже времени прошло? А ведь время, Нись, ограниченно, особенно в нашем возрасте. Упустишь — никогда не догонишь. А всех денег все равно не заработаешь. И не надо. Подумай, когда ты что-нибудь рисовал просто так, для себя, в последний раз?

Анисим не перебивал, только делал брови домиком. И Олег напрасно пытался представить, что происходит в его душе. Бывают случаи, когда родные братья оказываются дальше друг от друга, чем чужие.

А старший брат думал о том, что вот этот его младшенький, которого он сажал на горшок и учил ездить на трехколесном велосипеде, которого он муштровал и тянул до себя, видя в себе эталон, оказался способен правильно оценить положение, в которое они оба попали. Правда, он покуда не отдает себе отчета, к чему это может привести.

— Отсюда так просто не уйдешь, — печально вымолвил наконец Анисим.

— Запросто! По канализации…

— Эх ты, Олежка. С виду большой, а до чего же, оказывается, маленький. Из этого бизнеса, повторяю еще раз, для умственно отсталых, так просто не уходят. Жалею я, что тебя в это дело втравил.