В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

И этот солнечный свет, и это пение птиц, и этот квадратик неба над головой. Все это — его, его собственное.

Парни старательно вгрызаются в трудную девственную почву. Первым набивает мозоли Мишка-интеллигент, но кто обращает внимание на подобные мелочи? Алеша скидывает свою красивую рубашку — как видно, работа копателя грядок не требует соответствия последней московской моде.

— Ну, хватит! — объявляет отец семейства. — Пора и перекусить.

Никто не спорит. Розалия Семеновна берется за узел с провизией, и расстеленное под соснами одеяло превращается в скатерть-самобранку. Вступают в работу челюсти — дача явно способствует появлению зверского аппетита. Крутые яйца, котлеты, хлеб с маслом и сыром — ешь сколько влезет. Здесь же и термос со сладким горячим чаем.

После обеда мужчины выкуривают по сигаретке и ложатся на мягкую травку передохнуть. Солнце ласково смотрит на них сверху и сияет. Оно ведь всегда сияет, это солнце.

8

Эх, еврейское счастье, еврейское счастье… А ведь все шло так хорошо, по плану, по правильному разумению… И вот — на тебе!

Только-только собрались плотники подвести дом под крышу — и все пошло прахом. Гитлер объявил войну Советской стране. И сразу уменьшились до ничтожных размеров все прежние заботы и повседневные человеческие радости — дача, грядки, зелень… До них ли теперь? Мир сразу съежился, и взгляды людей устремились в одном направлении — на запад. На запад, откуда надвигался, грозя смертью и разрушением, фашистский враг.

В начале июля сыновья Фридманов были призваны в армию. Алешу сразу послали на фронт, а Мишу отправили на Волгу, в военное училище. Трест Давида Александровича вместе с работниками и их семьями был эвакуирован в приуральский город Молотов. Перед самым отъездом Фридман поехал в Шатово — бросить прощальный взгляд на свою дачу.

Улица Фрунзе была все так же залита солнцем, все так же гулял по ней теплый летний ветерок, кроны сосен по-прежнему шумели, склоняясь над дачными заборами. Много чего повидали они в жизни, эти пожилые деревья. По-прежнему издалека был виден так и не покрашенный дощатый забор на участке Фридманов.

Давид Александрович открыл калитку. Сосны приветствовали хозяина радостным шумом. Фридман обошел незаконченное строение. Сколько времени и сил вбухал он в эти стены! А вот и грядки, давно не полотые, исполосованные тенями от сосен. Картофельная ботва уже высунула из земли свою курчавую шевелюру, не отстает и морковь. Широко раскинулись зеленые листья — еще совсем немного времени, и в их тени появятся огурцы и кабачки.

Собрав доски, Фридман крест-накрест заколотил окна и двери. Он делал это больше для очистки совести. Много ли они помогут, эти хлипкие дощечки? Придет зима, и покинутый недостроенный дом попросту растащат на дрова, включая стены.

Давид Александрович еще раз обошел участок, прощаясь с ним, словно прощаясь с мирной жизнью. Напоследок он запер калитку, заколотил и ее — уж делать, так делать… — а потом еще долго стоял, глядя через некрашеный забор на свою неосуществленную мечту. «Мы не твои… — шелестели над его головой кроны старых сосен. — Ты вот уходишь, а мы остаемся… Прощай, человек…»

По дороге на станцию Фридман зашел в правление дачного кооператива научных работников. Секретарь правления Надежда Сергеевна, как всегда, сидела в своем кабинете над конторскими книгами. Этой сорокалетней старой деве нравился Давид Александрович, его статная дородная фигура, усы и шутливая повадка в разговоре. Некогда многолюдное, теперь правление почти опустело: остались лишь она да председатель Иван Николаевич. Хозяева дач почти все разъехались — кто в армию, кто в эвакуацию, так что у правления осталась всего лишь одна забота — охрана брошенных дач. Вот только как? Возможно, удастся договориться с поселковым советом; кроме того, на делянке кооператива осталось несколько жильцов, обладателей зимних дач — может, они помогут? Сама Надежда Сергеевна тоже пока думает жить здесь, в Шатово.

Давид Александрович желает секретарю правления всего наилучшего, оставляет ей свой предполагаемый адрес в Молотове и идет на электричку. Нахохлившиеся, глухо запертые дачи провожают его настороженными взглядами заколоченных окон. Лишь в одном дворе расхаживает одинокая белая курица, лениво клюет тут и там, затем осматривается, резко поднимая и поворачивая голову, и идет себе дальше.

До электрички есть еще время, и ноги сами несут Давида Александровича к маленькому озерцу с предположительно целебной водой. Он минует пустой рынок, поворачивает налево — и вот оно, поблескивает перед ним своей задумчивой водной гладью. С двух сторон подступает к озерцу лес. Летняя жара, а на берегу никого. Зачем-то оглянувшись, Давид Александрович сбрасывает одежду. Сначала вода кажется холодной, но затем по телу разливается блаженное тепло. Озерцо удивительно прозрачно: дачники не успели замутить его этим летом. Фридман ложится на спину и смотрит в спокойное небо. Ах, если бы можно было лежать так подольше… очень долго… очень-очень долго…

Но нет, такова уж судьба смертного существа — испить до дна отведенную ему чашу. Давид Александрович выходит на берег и поспешно одевается. Надо поторопиться, чтобы не опоздать на электричку.

9

Я уже упоминал, что до войны частенько бывал у Фридманов в квартире на улице Кирова. Мы с Мишей дружили — нас многое связывало. Мы учились в одном университете, ходили в одной компании, вместе ухаживали за девушками, нам нравились одни и те же книги, и мечты наши тоже были очень похожи. Я был немного повыше и посильнее, но почему-то с девушками Мишке везло больше, чем мне. Да, им определенно нравился его ровный приветливый характер. Любопытно, что Розалия Семеновна явно недооценивала Мишкины способности в этой области, а беспокоилась за Алешу, хотя на самом деле Алеше было очень далеко до старшего брата-скромняги.

С началом войны мы все разлетелись в разные стороны. Я вернулся в Москву лишь в конце 1945 года. Сразу навалились дела, и в течение нескольких месяцев я и думать не мог о том, чтобы разыскать старых друзей.

В один из летних дней я поехал в Шатово — навестить своего старшего брата. Семейный человек, он снимал там дачу на лето. Проходя по улице Фрунзе, я вдруг услышал, что кто-то зовет меня по имени. Это был Давид