Большая Охота. Разгром УПА - Георгий Санников

Но как «снять» его конспиративно, незаметно в условиях села? В городе можно в военкомат, райисполком, в домоуправление вызвать. Да и просто на улице, зная маршрут движения, «снять» незаметно от прохожих и в машину — пустяковое дело. А тут как? По согласованию с райкомом партии специально организовали районное двухдневное совещание животноводов, ветеринаров и зоотехников. Этого зоотехника задержали, когда он уже возвращался и подходил к своему селу, — вышли оперработники из кустов, посадили в стоявшую рядом автомашину — «козел» со шторками на окнах и через час беседовали мирно в райотделе. Вел он себя спокойно, на вопросы отвечал охотно. Рассказал и то, что органам не было известно: несколько месяцев назад кто-то из незнакомых ему боевиков приходил от Игоря, с которым он в прошлом был знаком по подполью. Почему не сообщил? Так ведь страшно. И кому он должен был сказать? Пьянице председателю сельсовета? А почему он должен ему верить? Ему жить хочется. Хватит с него и бункеров, и лесных переходов. Оказать помощь органам в захвате или ликвидации Игоря? А как это сделать ему одному? В принципе он согласен на сотрудничество с госбезопасностью, если будет исключен риск.

Взяв у Зоотехника (такой псевдоним ему дали после вербовки) соответствующую подписку о готовности и согласии оказать помощь в ликвидации или захвате Игоря и его боевиков, а также обязательство не разглашать ни сам факт контакта с сотрудниками госбезопасности, ни все ставшее ему известным в ходе этого сотрудничества, договорились, что он, прикрывая свое довольно продолжительное отсутствие личными делами в Ходорове, возвращается на курсы и уже потом вместе с остальным потоком участников совещания едет домой. Обговорили с ним и условия связи. Показали, как пользоваться ампулами спецпрепарата «Нептун-47», как включать аппарат «Тревога», как обращаться с пистолетом ТТ, которого, как он выразился, «в руках не держал, только видел у хлопцев в лесу». Договорились, что на очередной встрече ему вручат «Тревогу», «яд» («Нептун-47»), дадут пистолет и патроны к нему, в лесу проведут тренировочные стрельбы, так как Зоотехник продолжал категорически утверждать, что он никогда не пользовался никаким оружием. Зоотехник оказался на редкость способным «учеником». Если с ампулами он мог обращаться профессионально по своей работе, то с пистолетом он всех удивил необычайно. На глухой старой и заброшенной лесной делянке я расставил три чурки, взятые из штабелей лесозаготовок, по высоте и диаметру близкие к человеческому телу, и, еще раз показав Зоотехнику, как разбирается и собирается пистолет, как снаряжается магазин, поразил три бревна пятью выстрелами с расстояния 3–3,5 метра, промазав при этом дважды. Сказали Зоотехнику, что стрелять он должен только при условии, если в хате будет не больше трех бандитов и никого на дворе. Стрелять в крайнем случае, а самое надежное — дать им в пищу, водку, или воду «яд» из врученных ему ампул. Если боевики будут вместе принимать пищу за столом и при этом дадут попробовать вначале только одному, наблюдая возможную реакцию от препарата из ампулы, выбрать момент и стрелять через 5–7 минут обязательно, как только первый примет пищу. Этот-то первый через 5–7 минут уже безопасен — его палец не нажмет на спусковой крючок.

Каково же было наше удивление, когда Зоотехник привычными движениями рук, разобрал и собрал пистолет и, самое примечательное, — попал точно в середину каждого из трех бревен с первой попытки и с трех выстрелов. Дальнейшее обучение и тренировки в стрельбе отпали за ненадобностью…

* * *

Неприятным для меня были ночные встречи с агентурой в глухих селах и хуторах, куда я добирался вместе с кем-либо из райотделовских сотрудников, как правило, автомашиной, под прикрытием двух — трех солдат. Ночи темные, тихие. Машину оставляли с вооруженным водителем за 1,5–2 километра от места встречи. Далее двигались молча, стараясь не производить шума, особенно в лесу, где все хрустит и шелестит. За сто — сто пятьдесят метров оставляли солдат, проинструктированных заранее. Затем максимально осторожно с пистолетом или автоматом наготове выдвигались к самому месту встречи, где абсолютно невидимый в ночи нас поджидал агент, как правило, обычный сельский вуйко. Он сидел где-нибудь под стогом сена тихо, как мышь, и сердце обрывалось от страха, когда моя рука или нога упиралась или наталкивалась на что-то упругое, живое, человеческое. Садились рядом, тесно прижавшись друг к другу. От вуйки, как от каждого селянина, пахло чем-то кисловатым, как будто перемешались в одно целое запахи сквашенного молока, редко мытого тела, застоялого воздуха хаты, коровника, навоза и крестьянского, выжатого тяжелым трудом пота. Я жалел этих людей, так мало видевших радости и счастья в жизни. Почти все они не по доброй воле были связаны с госбезопасностью. Почти все — бывшие бандеровцы, партизаны лесные, или бандпособники, имевшие в прошлом тесные связи с подпольем ОУН, или повстанцы, оказывавшие в прошлом, а иногда и в настоящем (зачастую и без ведома госбезопасности), помощь своим братьям по классу — вчерашним крестьянам, а ныне подпольщикам, бандеровцам-оуновцам, революционерам, карбонариям[121], не знавшим и не понимавшим смысл этого слова, но слышанным ими от провидныков ОУН, так иногда называвших себя.

Шепотом вели короткие переговоры, типа: «Новости какие-нибудь есть? Хлопцы не приходили? Что слышно в селе?» И, как правило, такой же короткий ответ: «Не-а, ничего не слышно». И очень редко: «Говорили соседи (называлось имя), что в селе «А» на прошлой неделе тетка «У» слыхала на базаре от знакомой, что у такой-то сын в лесу видел вооруженных людей, не похожих на военных. Наверное, хлопцы из леса». На этом встреча заканчивалась. Иногда агенту давали, без расписки конечно, немного денег. Немного, потому что дали бы и больше, да как он эти деньги легализует, когда кругом сплошная бедность и безденежье. Я часто вспоминал двух красавиц сестер в одном из сел Дрогобычской области. Обе были в прошлом любовницами Игоря и обе честно и откровенно дали в свое время показания о нем и закрепили свои отношения с органами, отдав госбезопасности нескольких оуновцев. У этих девчат был свой счет с подпольем. Отца их лучшей подруги, пришедшего с войны с двумя орденами Славы и первым записавшегося в колхоз, повесили бандеровцы во дворе собственного дома. Дядька этот, когда остались сестры без родителей, помогал им выжить в лихое время то хлебом, то куском сала, то дровами, то деньгами. Любили и уважали его, как отца родного. Вот и мстили повстанцам. Правда, выборочно, не всем. Игоря уважали, он тоже когда-то помогал им да и спал с ними по очереди. Сестры не обижались. Мужиков все равно нет, а этот хоть изредка, да приласкает. Сильный мужик был, мог их всю ночь любить, по очереди, обеих.

Я несколько раз встречался с ними, темной ночью постучав условно в окно, вместе с Лихоузовым проходил в хату, и плотно занавесив окна старыми, рваными одеялами, мы вели короткие беседы. Жалко было этих красивых, еще совсем молодых, но уже обездоленных женщин. На голове вместо платков крашенные вафельные солдатские полотенца, вместо пальто ватники, на ногах — сапоги старые, тоже солдатские. От денег и дров отказывались — что соседи подумают, если что-то заметят. Единственная радость для них была — консервы мясные из погранпайка приносили с собой работники. Банки от них сестры глубоко закапывали потом на огороде, с которого в основном и жили. В колхозе на жалкий в те годы трудодень не прожить было.

Передали как-то мне на связь старого и опытного агента, проживавшего на хуторе, недалеко от крупного села. А у соседа его кобель здоровенный рыжий появился. Хозяин псину эту уже взрослым щенком из Львова привез. Собак тогда, по ночам гавкающих, в селах, и тем более по хуторам, почти не было — всему ночному лихому люду, как подполью, так и госбезопасности мешали спокойно работать. Несколько месяцев не проводились встречи с этим агентом. Сбежались накоротке обусловленно в Ходорове, что было небезопасно для него, а он и говорит, что щенок превратился в громадного злого пса, который за километр чует чужого и так лает, что все на хуторе просыпаются. Как быть? Убить бы надо. Я и говорю вознице, чтобы тот пристрелил пса. Возница ни в какую: «Я собак люблю, стрелять не буду, просите другого». Я — к одному из оперработников, убей, мол, собаку. Тот отвечает, да в присутствии других сотрудников, что это не его участок и стреляйте собаку сами. Показалось мне, что смотрят на меня сотрудники насмешливо — что будет делать «представитель» центра. «Ладно, сам пристрелю пса», — сказал я и вышел из комнаты. Велел вознице бричку снарядить и срочно, пока светло, выехать на этот хутор. Поехали. Проезжаем по пыльной дороге рядом с хутором, пес и выскочил. Лает остервенело, мчится за бричкой в клубах пыли, норовит за колесо или подножку брички ухватить зубами. Глаза ярко желтые, злобные, пасть от ярости в пене, клыки здоровенные. Такой порвет до смерти человека чужого. Передернул я затвор своего ППС, почти ко лбу норовившего ухватить меня в бричке пса приставил. Щелкнул звонко выстрел, погашенный огромным вокруг пространством, и пыль поглотила мгновенно замолкнувшую и исчезнувшую в ней собаку. Сейчас, видя на московских улицах больших собак — бомжей, я с болью в сердце вспоминаю эту кому-то преданную псину и сожалею о том выстреле и собачьей, никому не нужной смерти. Боялся, что подумают обо мне коллеги как о мягкотелом работнике, характер нерешительный боялся показать. С тех пор, если найдется в кармане завалявшийся кусочек чего-то, а иногда и специально взятый с собой, дам собаке, особенно большой и рыжей. Бередят старую душевную рану мою многочисленные московские собаки — бомжи, не имеющие ни дома, ни хозяина, но всегда делающие вид, что кому-то принадлежат, что у них тоже есть хозяин, и спешат куда-то по одним им известным собачьи делам…