Каменный Пояс, 1986 - Константин Скворцов

Ваша, конечно, только душой, ибо тело мое Вам никак ни к чему.

Л.  С е й ф у л л и н а».

Николай Смирнов, тогда очеркист «Известий», позднее писатель и критик, в воспоминаниях о Л. Рейснер, говорит: «Мне, кроме редакции «Известий», не раз приходилось встречаться с Л. М. в квартире В. П. Правдухина и Л. Н. Сейфуллиной, где в 1924 году часто собирались московские писатели. Здесь можно было увидеть и молодого крестьянского поэта, писавшего «гнедые стихи» о башкирских кобылицах, и солидную, похожую на институтскую классную даму Ольгу Форш, читавшую мужским баритоном антологические стихотворения, и цыгански смуглого М. М. Пришвина... а иногда звонкого Виктора Шкловского, самовлюбленно ронявшего свои «бисерные» афоризмы...

Ларису Михайловну можно было узнать по звонку — во всяком случае, Л. Н. Сейфуллина различала ее звонок безошибочно.

— Это Лариса, — говорила она, идя открывать дверь.

Лариса Михайловна и здесь, как всегда и везде, не могла сидеть спокойно: с кресла пересаживалась на диван, с дивана — к письменному столу, на котором лежала рукопись «Виринеи», написанная учительски строгим, широким сейфуллинским почерком».

Это была та естественная атмосфера, в которой рождалась и крепла дружба этих женщин, так характерно выразившаяся в письме от 12 января 1926 года.

«Бесценная моя Лариса Михайловна!

Я по-прежнему пламенею к Вам. Не отвечала на письмо, пребывала в состоянии небывалой тягчайшей хандры, навалившейся на меня нежданно. Все объяснилось «материалистически»: дурной обмен веществ. У меня началась сильная одышка, сердцебиенье и головные боли, ужасающая ночная тоска, после которой вставал тягостный день. Попала к умному врачу. Никаких лекарств, но изменить в первую очередь питанье. Есть ежедневно мясо, как питалась я по азиатской склонности к маханине, может разрешить себе только человек тяжелого физического труда. А при моих занятьях, вечном сиденье, невозможно — мясо, мясо и две чайных ложки никотина в день. После всяческих исследований доктор и назначил минеральную воду, определенное питанье, ходьбу, только десять папирос в день и запретил алкоголь. Я послушалась, и сейчас свежа, как «утро мая». Мне опять весело жить, хочу ездить, видеть друзей и врагов, шуметь и двигаться. И предложенье Харькова мне и Валерьяну приехать к ним — как нельзя кстати.

А когда я узнала, что возможно соединиться с Вами, то весьма легко для моего веса запрыгала. Так поднимает восторг! Поедем, Ясынька. Ведь мы же собирались вместе ездить. Поедем вместе. Срок от 7-го февраля до 15-го. Нам лучше к 4-му быть в Харькове. До этого, в начале февраля, мы будем в Москве. И двинемся в Харьков, вероятно, прямо из Москвы. Поедем, Лариса Михайловна, а? За последние три дня я острее обычного вспоминаю Вас и еще больше люблю. Приехала из Москвы Лашевич, расспрашивала о Вас, я разгорелась своими рассказами, и почти, каждый вечер в большом обществе о Вас декламирую. Мужики гибнут по-заочке, сохнут, бабы желтеют от зависти, ей-богу. И не подумайте, что мои рассказы вызывают одни плотские страсти, я не только о Вашей красоте, а больше о таланте распространяюсь.

Целую крепко, надеюсь, что поедем вместе в Харьков. Пожалуйста, айда! Привет Ек.(атерине) Алек.(сандровне) и всем Вашим, а К. Р. особо, с наскоком или с захлебом.

Л.  С е й ф у л л и н а».

В конце письма приписка, сделанная рукой В. Правдухина: «Привет и от меня и — зов «пламенеющий и жаркий». Едем, товарищ!»

Такие письма не сочиняются, а выплескиваются сердцем. И чем горячее оно, тем жарче любовь человеческая, дружба — искренняя и неутолимая, всегда красивая и счастливая.

Но это было последнее письмо, которое держала Л. Рейснер в руках, сопротивляясь тяжелой болезни, сковывавшей эту волевую женщину. И может быть, оно, это письмо, продлило на какое-то время жизнь человека, умевшего быть стойким даже в преддверии смерти. Жить ей оставалось меньше месяца.

9 февраля 1926 года Л. Рейснер не стало. Мятущаяся Сейфуллина не находила себе покоя и утешения. Она не могла смириться со смертью Ларисы Михайловны. Открывая потрепанный семейный альбом, где в беспорядке хранились фотографии, подолгу рассматривала то домашний снимок Рейснер за работой, то другую ее фотографию с сияющим лицом, какое видела на прогулке или в дружеской беседе. Не верилось, что нет рядом дорогого не только сознанию, но сердцу человека. Лидия Николаевна тасовала в памяти воспоминания, которые преследовали ее долго, пока в годовщину смерти они не вылились в очерк «Лариса Рейснер», очерк по тональности своей похожий на реквием. «Она была очень хороша собой и всегда казалась нарядно одетой, потому что не выносила неряшливости и безвкусья ни в чем. Она говорила: «Надо уважать людей и стараться для них».

После письма от 12 января были другие письма, написанные сейфуллинским размашистым, крупным почерком. Не получив ответа от Ларисы Михайловны, встревоженная доходившими до нее слухами о прогрессирующей болезни Рейснер, Лидия Николаевна 2 февраля пишет:

«Уважаемый товарищ!

Я написала такое, уже официальное обращенье, и мне самой сделалось холодно от него. Но я не могу вспомнить Вашего отчества и нехорошо от этого на душе, точно обижаю Ларису Михайловну, она так Вас любит. Не сердитесь на меня, и, пожалуйста, пришлите поскорее ответ. В газете я прочитала о тяжелой болезни Л. Mux., Екат. Алекс, и Вашего сына. Я взволнована так же, как если б получила известье о болезни кого-либо из ближайших кровных моих родных. Я очень люблю Ларису Mux. От частого употребления этого слова всуе, мне даже кажется что мало сказать «люблю». Она мне дорога, очень дорога, священно дорога, как тоска о красоте. Сейчас некогда расписывать. Первой моей мыслью было немедленно выехать в Москву. Но потом я поняла, что мне даже увидеть ее едва ли удастся. Если б я могла ходить за ней, непосредственно помочь ей, я бы немедленно выехала. Прошу Вас, напишите мне о состояньи ее здоровья, могу ли я, не помешав ей, не повредив, приехать повидаться с ней, и о состоянии Екат. Алекс, и брата Ларисы. Поверьте, что в нашем суровом бытии бывает исключительная нежность человека к человеку, и простите, что я беспокою Вас просьбой об ответе в такие печальные для Вас дни.

Если только найдется хоть малейшая возможность, не оставьте моего письма без ответа.

Адрес мой: Ленинград, ул. Халтурина, д. 27, кв. 27, Л. Н. Сейфуллиной.

Я никогда не видела Вас, но слышала, что Вы — чуткий, хороший человек, и надеюсь, поймете, что мое обращенье к Вам продиктовано, действительно, тоской и беспокойством. Крепко жму Вашу руку.

Л.  С е й ф у л л и н а».

Было еще одно письмо, в котором Лидия Николаевна делилась горем о смерти Л. Рейснер, готовая жить в эти тяжко-печальные дни вместе с ее семьей. Оно не обнаружено, как и краткие ответы Михаила Андреевича Рейснер на запросы Сейфуллиной.

И вот Лидия Николаевна 11 апреля 1926 года снова пишет:

«От Вас все нет ответа. Неужели Вы рассердились на меня? Это мне больно. Я беспокоюсь о Ваших дорогих больных, но недавно бывший у нас Свирский обрадовал меня, сообщил, что Екат. Алекс, и Игорь Mux. уже поправились, оба с Вами дома. Я утешилась мысленно, что Вам пока просто не до меня.

Относительно того, что я написала Вам о невозможности все лето прожить около Вас, я не сомневаюсь, что это не могло обидеть Вас. Напишите мне хоть несколько строк. Я бы поехала в Москву повидаться со всей Вашей семьей, но у меня нехорошее душевное состоянье. Для Вас мое посещенье не было бы сейчас благодетельным. У меня разладились нервы. Я всем домашним стала в тягость. Возможно, что это от большой душевной усталости. Весь текущий год тяжело идет, и я никак не встряхнусь...

Собиралась в Оренбург к сестре, сегодня написала, что не приеду. Простите мне это унылое письмо. Я не имею права так писать Вам, но иначе не могу. Я не умею притворяться, хотя бы для того, что Вас не обеспокоить, не раздражить. Но пишу потому, что мне тяжело, что Вы не ответили на мое письмо.

Крепко поцелуйте за меня Екатерину Александровну и дорогие ее рученьки, передайте душевный истый привет Игорю Михайловичу. Я о Вас всех никогда не буду думать иначе, как с большой любовью.

Л.  С е й ф у л л и н а.

P. S. Вал. Пав. просит передать Вам его большой привет всей Вашей семье».

Когда писались эти строки, Л. Н. Сейфуллиной не было и сорока лет. Ссылаясь на нездоровье, она не преувеличивала, действительно, физическое состояние ее было неважное, видимо, сказывалась огромная нервная и психологическая перегрузка, связанная с творческой работой. В эту пору Сейфуллина была охвачена бурным потоком страстей героев своих произведений, мучилась одним чувством — предельно искренне показать беспощадную правду жизни, не замутив светлых сторон новой советской действительности. Годы эти для писательницы, как и для всей русской литературы, особенно для ее молодой прозы, были урожайными. А. Серафимович дал «Железный поток», К. Федин — «Города и годы», Л. Леонов — «Барсуков», А. Фадеев — «Разгром», Л. Сейфуллина — повесть «Виринею», одно из своих лучших творений.