Потерянный дом, или Разговоры с милордом - Александр Житинский

– Да-да… как-то замотался… – оправдывался Демилле.

– Боренька, вы же знаете: время разбрасывать камни и время собирать камни… – значительно произнес Безич.

– Но телефон у вас сохранился? – спросил Каретников.

– Да. Спасибо. Телефон есть, – несколько сухо ответил Демилле.

– Христос воскрес! – вдруг вспомнил Безич.

– Да… м-м…. воистину… я, знаете… – смешался Демилле.

– Вы крещеный? – строго спросил Безич.

– Да, кажется…

– Кому кажется? Вам кажется? Или Ему? – Безич воздел глаза к небу. Демилле безмолвствовал.

Безич печально улыбнулся, покачал головой.

– Вы себя потеряли, молодой человек. Но Бог вас видит, помнит о вас. Помните и вы о нем.

Демилле кивнул; досада поднималась в его душе. Он подхватил вещи и пошел, не оглядываясь, к дому Натальи. Безич и Каретников некоторое время смотрели ему вслед.

Уже когда вернулся к Наталье, досада перешла в злость. Почему все вокруг знают про него, а он сам не знает? Где они берут эту уверенность в жизни? Все к чему-то прислонены: эти к Богу, те к науке, другие к семье… а попробовали бы сами по себе, в одиночку!..

Это все и выложил Наталье. Она еще не совсем верила тому, о чем поведал ей Демилле, то есть истории с домом – такой уж у нее был характер: пока не увидит своими глазами – не поверит. Пыталась найти рациональное объяснение; вплоть до временного помрачения ума. Потому вела себя с Евгением Викторовичем осторожно, ласково, как с ребенком.

– Вот и послушался бы советов. Со стороны виднее.

Но прошла неделя, потом другая, и Наталья увидела, что Демилле никак не может собраться с мыслями, что-то решить. По правде сказать, уже начал ей немного надоедать капризами, неуверенностью, сомнениями. Что за мужик? Втайне сочувствовала Ирине: жить с таким нелегко, неудивительно, что та не ищет.

Как-то раз, не предупредив Демилле, прямо со службы Наталья поехала на улицу Кооперации, обошла забор, поинтересовалась у постового: «Строят, что ли?..» – «Да вроде…» – пожал плечами милиционер. Лишь после этого уверилась в случившемся.

На майские праздники Наталья была приглашена за город, в Солнечное, в компанию старых друзей – еще со школы. Демилле, узнав, нахмурился. Ехать ему туда не хотелось, было не совсем удобно, да никто и не приглашал. Наталья, как само собою разумеющееся, сообщила о том, что уезжает на три дня, принялась собираться… «А я?» – спросил Евгений Викторович. «А что ты?» – «Что мне здесь прикажешь делать?» – «Ничего не прикажу. Делай что хочешь».

Демилле изобразил надменность, забрался на тахту, накрылся пледом и стал демонстративно читать переписку Достоевских. Наталья упаковывала рюкзак. «Турпоходы – это для двадцатилетних», – не выдержал Евгений. Наталья в сердцах швырнула в рюкзак ком одежды, выпрямилась.

– Знаешь, мне только не хватает семейных сцен. Я уже десять лет без них живу – и ничего!.. Женя, давай раз и навсегда договоримся: ты мне не муж, и даже любовником я тебя не считаю…

– Вот как! А что же тогда мы изредка делаем?

– Не зли меня. Если бы у меня сейчас кто-нибудь был, ты бы мог жить здесь сколько угодно, как домашний кот. И ничего бы между нами не было…

Демилле не на шутку обиделся. Домашний кот… Он чувствовал, насколько точно это сравнение именно сейчас, когда он, свернувшись калачиком, лежит на тахте под пледом, ему тепло и сытно… фу, какая гадость!

– Ты меня уже попрекаешь… – скривил он губы.

– А ты не лезь со своими правами. Прав у тебя на меня не было и нету. И вправду, ты на кота похож… – улыбнулась она примиряюще. – Ну, не куксись! Я тоже кошка! Кошка, которая гуляет сама по себе. Пожрать тебе я оставлю, не волнуйся.

Вечером тридцатого апреля она уехала. Оставшись один, Демилле долго не мог уснуть в широкой Натальиной постели, рассматривал проступавшие в весеннем полумраке ночи стены с книжными полками – библиотека у Натальи была неплохая, на книжки тратила она почти всю зарплату, – думал почему-то о великих писателях, как они жили, мучались, писали свои гениальные книги, из которых все равно ничему нельзя научиться. Почему же так все подло устроено, что каждый должен сам расшибить себе нос, чтобы удостовериться в истине? Где тот неуловимый смысл жизни, над которым бились веками? Как посмотришь вокруг: зачем люди живут? Только о немногих можно догадаться… Вот, например, Наталья… Она ведь хорошая женщина, а семьи нет, детей нет… Что ей там, в АПУ? Ну, йогу читает, фильмы смотрит… Получается, что живет по инерции.

Что же, и ему жить теперь по инерции? Утонуть в мелких радостях жизни? Или же начать сначала, создать новую семью, снова добиваться жилья, потом ребенок… Скучно.

Или же искать Ирину с Егоркой? Не может быть, чтоб не нашлись. Ну, а как найдутся? Что им сказать?

«Нужна перспектива…» Это Жанна однажды изрекла, доложив ему о новом своем любовнике, операторе с документальной студии. Мол, появилась у нее перспектива, которой с Демилле не наблюдалось. Чушь! Перспектива одна: все умрем рано или поздно. А теперь еще лучше перспективка появилась: умрем все сразу, когда ахнут над головой дьявольские боеголовки – перекреститься не успеешь!..

Почему он подумал – «перекреститься»? Это, вероятно, Безич вспомнился, его воздетые к небу глаза.

Демилле услышал во дворе мужские голоса, поднявшись с кровати, отодвинул занавеску. Прямо под окном, пошатываясь, мочились двое. Демилле резко задернул занавеску, повалился в постель, закрылся одеялом. Гнусно, гнусно на душе! Вдруг он вспомнил свой спичечный Коммунистический дом, святую веру и непоколебимые идеалы. Как радостно тогда было жить! Какая перспектива открывалась впереди! Жизнь казалась широким проспектом, ведущим в счастливое будущее… Теперь же она представляется черной подворотней, где то и дело мочатся пьяницы.

С этими скверными мыслями он уснул.

Проснулся оттого, что где-то далеко на улице празднично гудел репродуктор. Тревожное ощущение Первомая, его прохлады и ветра над Невой, полощущего знамена, проникло в душу; захотелось на улицу, к людям, к празднику. Демилле быстро умылся, оделся и вышел в плаще на улицу. Гром репродуктора ударил яснее, обозначились бодрые слова диктора и маршеобразная музыка.

Он вышел на Литейный. Было восемь часов утра. Тут и там по всему проспекту группировались демонстранты разных предприятий и учреждений, каждая под своими знаменами и эмблемами. Люди смеялись, пели под гитару, толкались плечами, согреваясь, что-то глотали из фляжек и термосов.

Над толпой плыло знакомое с детства: «Утро красит нежным цветом…» Между группками сновали деловитые мужчины с красными повязками «распорядитель» – они формировали сводную колонну района. В самих же группках выделялись местные руководители, которые обеспечивали демонстрантов флажками, лозунгами и портретами. Демилле, по неосторожности проходя сквозь одно из людских скоплений, внезапно получил в руки портрет на длинном древке. Молодой человек, распределявший портреты (у него была целая охапка), бросил коротко:

– После демонстрации сдашь в машину.

– Да я не… – попытался возразить Демилле, но парень уже совал следующее древко кому-то другому.

Бросив взгляд вверх, Евгений Викторович убедился, что ему достался портрет Устинова. Таким образом он стал полноправным участником демонстрации и пошел дальше уже с портретом, беззаботно неся его на плече, как винтовку.

Он направился к Невскому, минуя отдельные колонны, которые становились все плотнее и организованнее, пока не слились в один людской поток, впадающий в Невский проспект.

Там, впереди, уже слышались звуки команд распорядителей, разносившиеся радиомегафонами: «Побыстрее, товарищи! Разберитесь по восемь человек!» – толпа убыстряла шаг, сплачивалась, становилась вязкой… Демилле понял, что он уже не принадлежит себе и вынужден двигаться вместе с колоннами… впрочем, это его не огорчало, хотя и навело на следующую мысль: «Находящийся в толпе может двигаться только в сторону движения толпы… И только со скоростью толпы!» – заключил он эту сентенцию, когда все вокруг вдруг перешли на рысь, догоняя переднюю колонну.

Демилле тоже прибавил шаг, бежать стыдился.

Поток демонстрантов с Литейного свернул на Невский, по которому текла широкая река от Московского вокзала – вся в знаменах и транспарантах, – по кромке тротуара тянулась живая цепь солдат и матросов, между которыми попадались милиционеры… работала схема Рыскаля, в то время как последний впервые за долгие годы был занят совсем другими делами.

Скорость движения менялась: то колонна топталась на месте и поневоле уплотнялась, то вдруг ускоряла шаг, двигаясь короткими перебежками, и тогда, в полном соответствии с законами физики для жидкостей и газов, давление в потоке падало, появлялись разрежения, пользуясь которыми Демилле мог перемещаться вдоль колонны вперед и назад.

Он постоянно менял место в рядах демонстрантов, оказываясь то в шеренге трудящихся галантерейной фабрики, то в коллективе ученых-химиков, то среди геологов, то рядом с учащимися ПТУ и школьниками… И везде почему-то не к месту – так ему казалось – с этим портретом, по-прежнему болтавшимся у него за спиной лицом вниз. Уже на Аничковом мосту ему стало невыносимо от одиночества, охватившего его среди веселой, сплоченной толпы – со своими шуточками, перемигиваниями, окликами, подначками, песенками, разговорчиками – в каждой группе свои собственные, но в целом одни и те же. А он не мог ни поддержать, ни отойти… Был чужим. И это ощущение чуждости как никогда ранило душу, омрачая праздник.