Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

В борьбе против этого опасного человека правительства оказывают друг другу помощь. Они договариваются между собой о взаимном преследовании изгнанников, о высылке, об интернировании, а иногда — и о выдаче их. Неужели о выдаче?! Да, о выдаче. Так было на Джерси в 1855 году. 18 октября изгнанники увидели корабль императорского военного флота «Ариэль», пришвартовавшийся к набережной Сент-Элье. Он пришел за ними. Виктория приносила изгнанников в дар Наполеону; троны обмениваются порой такого рода любезностями.

Подарок не состоялся. Английская роялистская пресса приветствовала это решение, но народ Лондона воспринял его плохо: он начал ворчать. Так уж создан этот народ: его правительство может быть пуделем, но сам он — дог. Дог — это лев среди собак. Величие и честность — вот что такое английский народ.

Этот добрый и гордый народ оскалил зубы. Пальмерстон и Бонапарт должны были довольствоваться высылкой. Изгнанники были этим мало взволнованы. Они с улыбкой выслушали официальное уведомление, переданное им на слегка ломаном языке. «Ладно! — сказали изгнанники. — Экспьюлшен!» Это произношение их вполне удовлетворило.

Если в ту пору правительства были заодно с тем, кто изгоняет, то изгнанники ощущали великолепную солидарность с народами. Эта солидарность, таящая в себе ростки будущего, проявлялась в самых различных формах, и примеры тому найдутся на каждой странице этой книги. Она вспыхивала при встрече со случайным прохожим, одиноким человеком, путешественником. Все эти факты малозаметны и как будто маловажны, но знаменательны. Об одном из них стоит, пожалуй, даже вспомнить.

IX

Летом 1867 года Луи Бонапарт достиг предела славы, на который может рассчитывать преступление. Он был на вершине своей горы, вознесенный на нее крайней степенью позора. Ничто ему уже не препятствовало; он был бесчестен и обладал верховной властью. Не могло быть более полной победы — казалось, что он победил совесть людей. Величества и высочества были у его ног или в его объятиях; Виндзор, Кремль, Шенбрунн и Потсдам назначали друг другу свидания в Тюильри. У него было все: политическая слава — г-н Руэр, военная слава — г-н Базен, литературная слава — г-н Низар; он был признан такими выдающимися людьми, как г-да Вьейяр и Мериме. Второе декабря длилось для него пятнадцать тацитовских лет — grande mortalis aevi spatium; [4] Империя была в зените славы и расцвета, выставляя себя напоказ. В театрах глумились над Гомером, а в Академии — над Шекспиром. Профессора истории утверждали, что Леонид и Вильгельм Телль никогда не существовали. Все звучало в унисон, ничто не детонировало; налицо было полнейшее соответствие между убожеством идей и покорностью их творцов; низость взглядов равнялась заносчивости их носителей; уничижение было законом. Существовало нечто вроде Англо-Франции, образованной из сочетания Бонапарта и Виктории — свободы в духе Пальмерстона и империи в духе Тролона; это был более чем союз — почти что поцелуй. Верховный судья Англии выносил приговоры в угоду французскому императору; британское правительство объявляло себя слугой императорского правительства и, как мы видели, стремилось доказать ему свою покорную преданность высылками, процессами, угрозами применения закона о чужестранцах (alien-bill) и мелкими преследованиями английского образца. Эта Англо-Франция осуждала на изгнание Францию и унижала Англию, но она царствовала: Франция была рабой, Англия — служанкой; такова была политическая обстановка. Правда, будущее было скрыто под маской, но зато позорное настоящее не прятало своего лица и, по общему признанию, было восхитительно. В Париже блистала Всемирная выставка, ослеплявшая великолепием Европу: там были чудеса, и среди них, на возвышении, пушка Круппа; по этому поводу французский император поздравлял прусского короля.

Это была пора наивысшего процветания.

Никогда еще на изгнанников не смотрели так косо. В некоторых английских газетах их называли «мятежниками».

В это лето, в один из июльских дней, некий пассажир совершал переезд с Гернсея в Саутгемптон. Это был один из тех «мятежников», о которых мы только что говорили. Он был депутатом в 1851 году и был изгнан 2 декабря. Этот пассажир, чье имя не стоит здесь называть, ибо его присутствие послужило лишь поводом к случаю, о котором мы расскажем, сел в это утро, в порту Сен-Пьер, на почтовый пароход «Нормандия». Путь с Гернсея в Саутгемптон занимает семь-восемь часов.

Было как раз то время, когда египетский хедив, отдав приветственный визит Наполеону, прибыл приветствовать Викторию, и в этот самый день английская королева показывала вице-королю Египта английский флот на Ширнесском рейде, по соседству с Саутгемптоном.

Упомянутый нами пассажир был молчаливым седовласым человеком; стоя подле рулевого, он внимательно смотрел на море.

«Нормандия» покинула Гернсей в десять часов утра. Было уже около трех часов дня, и пароход приближался к Иглам, окаймляющим южную оконечность острова Уайт; вдали можно было различить это высокое и первобытное архитектурное сооружение, созданное морем и выступающее из океана гигантскими меловыми остриями, подобно колокольням огромного затонувшего собора. Готовились войти в устье реки Саутгемптон, и рулевой начал поворачивать влево.

Пассажир смотрел на приближающиеся Иглы, как вдруг он услышал, что кто-то назвал его по имени; он оглянулся и увидел перед собой капитана корабля.

Этот капитан был приблизительно одного с ним возраста; его звали Харви; он был широкоплеч, с густыми седыми бакенбардами, загорелым и гордым лицом, веселыми глазами.

— Правда ли, сударь, — сказал он, — что вам хотелось бы взглянуть на английский флот?

Пассажир до сих пор не выражал этого желания, но слышал, как его оживленно высказывали стоявшие неподалеку женщины.

Он ограничился тем, что ответил:

— Но ведь это не ваш курс, капитан.

На это капитан возразил:

— Это будет моим курсом, если вам угодно.

У пассажира вырвался возглас удивления:

— Вы готовы изменить курс?

— Да.

— Чтобы доставить мне удовольствие?

— Да.

— Французский корабль не сделал бы этого для меня.

— То, чего не сделал бы для вас французский корабль, — ответил капитан, — сделает английский.

И он добавил:

— Прошу вас только, ради облегчения моей ответственности перед начальством, записать в журнал ваше пожелание.

И он подал пассажиру судовой журнал, в котором тот под его диктовку написал: «Мне хочется увидеть английский флот» — и расписался.

Через минуту пароход повернул направо, оставив с левого борта Иглы и реку Саутгемптон, и вошел на Ширнесский рейд.

Зрелище было поистине прекрасным. Дым и гром всех береговых батарей смешивался воедино; массивные силуэты броненосных кораблей, стоявших уступами друг за другом, виднелись в красноватой дымке, образуя густой лес мачт, то появлявшихся, то исчезавших. «Нормандия» проходила среди этих мрачных великанов, приветствуемая криками «ура!» Прохождение сквозь строй английского флота длилось около двух часов.

Когда, часов в семь вечера, «Нормандия» прибыла в Саутгемптон, на ней были подняты флаги расцвечивания.

Один из друзей капитана Харви, г-н Расколь, директор «Курье де л'Эроп», ждал его в порту. Он удивился праздничному виду корабля.

— В честь кого это вы подняли флаги, капитан? В честь хедива?

Капитан ответил:

— В честь изгнанника.

«В честь изгнанника» означало: в честь Франции.

Мы не рассказали бы об этом факте, если бы он не был созвучен с тем величием, которое проявил капитан Харви в последние минуты своей жизни.

Эти последние минуты таковы.

Через три года после парада на Ширнесском рейде, вскоре после того, как он вручил своему июльскому пассажиру 1867 года приветственный адрес от моряков Ламанша, в ночь на 17 марта 1870 года капитан Харви совершал свой обычный рейс из Саутгемптона на Гернсей. Море окутывала мгла. Капитан стоял на мостике и маневрировал с большой осторожностью, ибо шел ночью и в тумане. Пассажиры спали.

«Нормандия» была большим судном, должно быть самым лучшим из почтовых пароходов, курсировавших по Ламаншу: шестьсот тонн водоизмещения, двести пятьдесят английских футов в длину и двадцать пять в ширину; она была «молодой», как говорят моряки: ей не было и семи лет. Она была построена в 1863 году.

Туман сгущался; пароход вышел из устья реки Саутгемптон и находился в открытом море, оставив Иглы примерно в пятнадцати милях за собой. Он двигался медленно. Было четыре часа утра.

Темнота была абсолютной; низкая пелена нависла над судном и окутывала его; с трудом можно было различить верхушки мачт.

Нет ничего более страшного, чем слепые корабли, идущие ночью.