Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

зеркала не обязательно связан с бритьем, как в данном месте романа, но может выражать такие темы, как бег времени, ностальгическое возвращение в страну прошлого и т. п., что, конечно, тоже является частью линии Воробьянинова. Рассказчик «Зигфрида и Лимузэна» Ж. Жироду, подобно Ипполиту Матвеевичу, возвращается после многолетнего отсутствия в город своей юности [см. ДС 11//2]. Как и Воробьянинов, он наблюдает себя в зеркалах: «Там и сям на углах улиц те же зеркала, что и пятнадцать лет назад, преподносили мне, как подарок, мое отражение — почти то же отражение… Зеркальный бар «Тип-топ» — хранилище стольких воспоминаний — показал мне восемнадцать моих отражений…» [гл. 2].

При повальной моде anciet régime на бороды, бакенбарды и усы бритое лицо выглядело «остраненно» и вызывало на сравнения. В частности, оно ассоциировалось с актерской профессией. Ср., например, у Мопассана: «Парижский доктор Латонн, без бороды и усов, напоминал актера на отдыхе» [un acteur en villégiature; Mont-Oriol, 1.1]. И у А. Чехова: «бритая актерская физиономия» [Лишние люди]; «Сценическое искусство он так любил, что даже брил себе усы и бороду» [Учитель словесности]. А. Аверченко насчитывает «три симптома «заболевания сценой»: 1) исчезновение растительности на лице, 2) маниакальное стремление к сманиванию чужих жен, и 3) бредовая склонность к взятию у окружающих денег без отдачи» [Аверченко, Мой первый дебют; указал A. Д. Вентцель, см. его Комм, к Комм., 34]. В рассказе И. Эренбурга «Розовый домик» (действие в 1919) актеры революционной труппы характеризуются рассказчицей, озлобленной монархисткой, как «бритые прохвосты». У А. Ф. Керенского на портрете Репина «бритое, неврастеническое актерское лицо» [Л. Сосновский, Ог 06.02.27]. «Бритый, как актер» было ходячим сравнением [например, Никитин, С карандашом в руке, 46, и др.].

Выбритость лица могла также ассоциироваться со служителем протестантского религиозного культа. Ср. несколькими главами ниже «пасторское бритое лицо» того же Ипполита Матвеевича [ДС 12]. Оба сравнения соседствуют в другом месте вышеупомянутого романа Мопассана: «Добродушное, выбритое лицо [профессора], в отличие от лица доктора Латонна, не напоминало ни о священнике (pretre), ни об актере» [ч. 2, гл. 1].

7//12

Ну, марш вперед, труба зовет! — закричал Остап. — Рефрен, существующий в различных вариантах: первая строка — Марш вперед, труба зовет, или Звук лихой зовет нас в бой, вторая строка — Черные гусары, третья— Марш вперед! Смерть нас ждет или Звук лихой зовет нас в бой, четвертая — Наливайте чары.

Известны две армейско-юнкерские песни с таким припевом: одна, в ритме мазурки, — героико-романтического содержания: Кто не знал, не видал / Подвигов заветных, / Кто не знал, не слыхал / Про гусар бессмертных…Ты не плачь, не горюй, / Моя дорогая, / Коль убьют, позабудь, / Знать судьба такая; другая, в ритме марша, — игривого: Оружьем на солнце сверкая / Под звуки лихих трубачей, / По улицам пыль поднимая, / Проходил полк гусар-усачей…. / А там, приподняв занавесы, / Лишь пара голубеньких глаз / Смотрела, и чуют повесы, / Что здесь будет немало проказ… B. Н. Мантулин в письме к комментатору считал первую песню более старой, хотя вторая, видимо, получила большую популярность в белых армиях. Переработанное «Оружьем на солнце…» было ударным номером А. Вертинского в константинопольской эмиграции. [Текст и ноты обеих песен — у Чернова, а также в кн.: Мантулин, Песенник российского воина, т. 2: 46 и т. 1: 84; Вертинский, Дорогой длинною…, 133].

Припев Марш вперед… и т. п. был в годы Гражданской войны своего рода боевым кличем белой армии, причем текст менялся в зависимости от рода войск или части, например: Марш вперед, Россия ждет, / Инженеров роты, или Марш вперед, труба зовет, / Корниловцы лихие… [В. Ларионов, Последние юнкера]. Были также переделки песни на антибольшевистский и антисемитский лад. К. Паустовский вспоминает, как деникинские юнкера в Киеве с «накокаиненными» глазами, гарцуя на конях, пели свою любимую песенку: Черные гусары! / Спасай Россию, бей жидов — / Они же комиссары!» [Начало неведомого века, 669]. Реминисценция из «Марш вперед» — в стихах М. Цветаевой «Посмертный марш», посвященных Добровольческой армии: И марш вперед уже, / Трубят в поход. / О как встает она, / О как встает… [в ее кн.: Ремесло]. Номер по мотивам песни «Черные гусары» имелся в эмигрантском репертуаре театра Н. Валиева «Летучая мышь».

Примечания к комментариям

1 [к 7//9]. Романы Мак-Орлана имелись в библиотеке Ильфа [см. ЗТ 2//13].

2 [к 7//10]. П. Боборыкин входит, например, в круг чтения скучающей героини романа М. Чумандрина «Бывший герой» (1929) — наряду с «Анной Карениной», Зощенко и «переводной халтурой».

8. Голубой воришка

8//1

Старгородский дом собеса. — О реальном прототипе дома собеса имеется свидетельство современника:

«Мы с Ильфом возвращались из редакции домой и… шли по Армянскому переулку. Миновали дом, где помещался военкомат, поравнялись с чугунно-каменной оградой, за которой стоял старый двухэтажный особняк довольно невзрачного вида… Я сказал, что несколько лет назад здесь была богадельня… Я в то время был еще учеником Московской консерватории… и меня уговорили принять участие в небольшом концерте для старух… Ильф очень заинтересовался этой явно никчемной историей. Он хотел ее вытянуть из меня во всех подробностях. А подробностей-то было — раз, два и обчелся. Я только очень бегло и приблизительно смог описать обстановку дома. Вспомнил, как в комнату, где стояло потрепанное пианино, бесшумно сползались старушки в серых, мышиного цвета платьях и как одна из них после каждого исполненного номера громче всех хлопала и кричала «Биц!» Ну, и еще последняя, совсем уж пустяковая деталь: парадная дверь была чертовски тугая и с гирей-противовесом на блоке. Я заприметил ее потому, что проклятая гиря — когда я уже уходил — чуть не разбила мне футляр со скрипкой. Вот и все… Прошло некоторое время, и, читая впервые «Двенадцать стульев», я с веселым изумлением нашел в романе страницы, посвященные «2-му Дому Старсобеса». Узнавал знакомые приметы: и старушечью униформу, и стреляющие двери со страшными механизмами; не остался за бортом и «музыкальный момент», зазвучавший совсем по-иному в хоре старух под управлением Альхена» [М. Штих (М. Львов), В старом «Гудке» // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

Порядки в доме призрения заставляют вспомнить о пансионах и интернатах в литературе XIX в., хозяева которых чинят насилие над питомцами и живут за их счет. В частности, у Диккенса в «Николасе Никльби» описана школа мистера Сквирса, с которой данная глава ДС имеет много общих моментов — начиная с того, что в обоих случаях ситуация в доме дается глазами свежего человека, аутсайдера (Николас, Бендер).

Параллели между «Никльби»