Низвержение Жар-птицы - Григорий Евгеньевич Ананьин

твое царство напрямик отряжу. Отселе дороги наши разойдутся, да обе счастливые, а все же на своей вспомяни нас…

Аверя положил свою руку на лоб Максиму, как мать обыкновенно поступает с больным ребенком, вот только жар был скорее у него самого: Максим чувствовал, насколько горячей была ладонь товарища, и, выждав немного, произнес:

– Разреши спросить кое о чем…

Аверя кивнул.

– За что убили Пашку?

Прежде сидевший на корточках Аверя вскочил, словно его задели раскаленной иглой. На его лице отразилась растерянность и почти тут же – страх, точно от ответа на этот вопрос зависела его собственная жизнь; впрочем, Максим этого не видел, находясь к Авере затылком.

– Если все, что ты мне только что наговорил, и в самом деле правда, – продолжал Максим, – какой смысл в него стрелять? Его должны были притащить сюда и пытаться принудить к самоубийству, как ты меня сейчас. А кроме этого… По твоим же словам, чтобы перемотать время назад, надо помнить момент, в который хочешь вернуться. И как ты собрался перебрасывать меня в прошлое моего мира, где вообще не был?

Аверя безмолвствовал и лишь дышать начал как-то более тяжело, точно сильнее ждал дальнейших слов Максима, нежели сам Максим разъяснений, так и не прозвучавших.

– Ты заврался, – прервал Максим затянувшуюся паузу. – Павлик жив, он где-то здесь – теперь я убежден в этом. И я давно бы его отыскал, не смани ты меня за собою. А затем я еще повелся на твою болтовню и предал Пашку, похоронил его заживо… Отец-то меня не предавал: он верит, что я не погиб. Несмотря ни на что верит!.. Ну, ничего! Я начну все заново, обшарю каждый закуток в твоем царстве…

– Околесицы не мели! Тебе отсель нет ходу. Клятву вспомяни, кою дал о наших родителях!

– А вообрази: у меня родители тоже есть!.. Они ждут меня, и им я раньше обещался.

– У тебя есть – у меня нет: нынче мы как сытый с голодным – без понимания! Я-то по-хорошему чаял обернуть: помереть тебе, так хоть душой не томиться…

– Прикинь: я понял, – медленно сказал Максим, – хоть и не все. Откровенность против откровенности – и станем квиты… Да, я не терял отца и мать, но был к этому готов, как, наверное, и каждый из ребят. В конце концов, дети переживают родителей; не очень-то весело, но иначе никак. Вот если наоборот – дело уже дрянь… Мой папа однажды уехал воевать в далекую страну, когда наш народ захотел помочь ее жителям. Вот он посадил меня рядом с собою на диван – а вещи были уже собраны – и говорит, как взрослому: если со мной что случится, Максим, позаботься о матери, а обо мне сильно не горюй. Смерти все равно не избежишь, но раз она пришла к человеку из-за того, что он исполнял свой долг, значит, явилась вовремя. Твои родители тоже пожертвовали собой во имя дела, которому посвятили жизнь и которое ты унаследовал от них. Они погибли достойно, можно даже сказать – как герои…

– Да что ты о них знаешь?!

Ярость, вдруг зазвучавшая в голосе Авери, заставила Максима смутиться и даже почувствовать себя виноватым.

– Только то, что сейчас сказал. Больше можешь ничего не говорить…

– А нет уж – поведаю! – выдохнул Аверя. – Мнил по словам давешним, стражи клада их убили? То не они – люди!

Максим, вздрогнув, ощутил боль от стягивавших тело веревок.

– Как стукнулись в наши ворота, ночь была: помню, месяц едва нарождался. Отца и мать увели прямо так, босыми и в исподнем; ни прикрыться, ни обнять напоследок нас не дали. Чуть занялась заря – кабаков еще не отомкнули – мы побежали к темницам. В ногах у охраны валялись: молили к родителям пустить или хоть сказать, что с ними. Нас сапогами бьют, а мы не уходим… Наконец один стражник – видимо, был добрей других – говорит: коли хотите родных повидать, на площадь поглядывайте, а как народ туда начнет стекаться, идите и вы. Только рано не ждите: бают, что родители ваши в запирательстве упорны, и одним допросом не обойдется, а дьякам да катам тоже роздых нужен, они, чай, живые люди, из плоти, не из железа. Мы послушались… Не знаю, что над ними творили в застенке, но мою мать на руках снесли к плахе, как безногую. Отец еще шел сам; сам лег и на колоду, поспешая: не желал видеть, как матушку топором по шее будут тяпать. Дьяк со столбца вину вычитал: де, родители наши государеву казну расхитили, когда ее воротить было повелено. А они ни пятака, ни талана чужого во всю свою жизнь не брали! Кто-то крепко оклеветал их!.. Сказнили их порознь, как водится, головы же палач одной горстью ухватил за волосья, чтоб толпе показать, поскольку широка у него ладонь была; тогда мы родителям в последний раз и глянули в лицо. В обрат к избе шли, будто слепые, а вслед донеслось: «Воренок!» С той поры, кто из празднословия об отце и матери выпытывал, тому мы лгали… И повторяли, как в межеумье, про себя: приведи Господь случай возвернуть их… А теперь и Аленка погибла!.. – Силы, благодаря которым Аверя себя сдерживал, были уже на исходе, и из его глаз хлынули слезы. – Девка она, а решилась, не как ты! В вашем царстве все такие?

– За весь наш мир я расписываться не буду, – мутно сказал Максим, – потому что отвечаю лишь за себя… И даже ради собственной семьи не предал бы человека, который считает себя моим другом и действительно пережил со мной все, что подобает друзьям. А насчет Аленки… Что ж ты пропустил сестру вперед и сам за кинжал не ухватился? Время было!..

– Она бы не отважилась в одиночку требовать, чтобы ты убил себя. Ради нее сделай! Ты ведь ей…

– Что замолчал? – произнес Максим. – Дорог был, да? Может, даже нравился как парень? А не продолжит ли она меня любить и после того, как ты ее оживишь, и не сочтет ли, в конце концов, что плата за ее воскрешенье чрезмерно велика?

– Стерпелось бы. Да Аленка особо и не кобенилась…

– Снова врешь! Я видел, как она плакала, и если бы, дурак, не бросил ее тогда одну, под деревом, она бы открылась мне – из жалости. И сюда она почти бежала лишь для того, чтобы поскорей покончить со всем этим. Вот только мне кажется, что перед мертвыми еще стыдней, чем перед живыми – у тех можно хоть