Духов день - Феликс Максимов

  Только рысям да бесам на такой гнезда вить - ведьмовская лапа.

  Сухие старушечьи развилки грозили из густой молодой листвы.

  Верхом на крепяной древесине - что все развилки ветви держала, сидела мертвая белая мавка, бесстыдно задрав подол.

  Простоволосая, маленькая, ростом с девочку лет двенадцати.

  В белой детской рубашонке в которой отроковиц в гроб кладут, от горловины до подола расшита была вороньими следочками страшная одежка - красной ниточкой, бузинными крестиками.

  На шее - будто запекшийся порез - рябиновые прошлогодние бусы - даже на взгляд - горче гадючьего яда.

  Болтала мавка пятками.

  Налетел стыдный ветер - взмахнул и растрепал сияющим ореолом легкие, как опушка одуванного цветка, белые-белые волосы, будто вплетены в них были гагачьего пуха перышки, хрустальные колокольчики и лейденские капельки. Обломишь у такой капельки хрупенький "хвостик" и разлетится вся капелька в серебряный прах, будто душа выходящая.

  На солнечном пятнышке умещалась мавка. Навстречу синему сильному взгляду Кавалера она открыла дивные невечерние глаз. Отблеск последнее солнца показал юноше, что глаза у мавки на ветке темно-багровые, будто старое вино с осадком в хрустале напросвет.

  А в белой ручке чудной девочки наотлет болтался на рваном гайтане краденый кипарисовый крест.

  Круглое личико мавки сморщилось от щедрого девичьего смеха, заиграли щечки, и, не удержавшись, мертвая марочка показала Кавалеру язык.

  Тут уже не выдержал Кавалер, шарахнул в плеск по воде руками и ногами, захлебнулся. Взлетели и повисли на секунду крупные брызги. Мавка, купаясь в тыквенном рыжем солнце и брызгах, вскинулась, потянулась лотосными руками - такими тонкими в цыганских рукавах от локтя расклешенных. То ли заплакала, то ли засмеялась, всем горлом ловя брызги подожженные в полете, как поцелуи.

  Сорвалась зрелым яблоком с липовой ветки - канула в воду рядом, без плеска, забили белые ножки в кипени подола.

  Молодой пловец вильнул от нее, как белуга, сильной спиной вниз, в потаенную глубь и еле добарахтался до берега, с криком, с полным горлом неживой воды.

  - Батюшка!!!

  Царствие Небесное появился из осоки, застегивая пряжку на голландских широких штанах, выслушал сбивчивый рассказ Кавалера, сплюнул, обратно тиснул нож в охотничьи ножны на тисненом поясе.

  Кавалера била крупная дрожь, он часто и тяжко сглатывал, тянул руку к обескрещенной груди, так и не смог выбрести из воды на глинистый скользкий берег, топтался по колено в прибрежном плесе.

  - Мавка почудилась? Дело бывалое, - посочувствовал Царствие Небесное, с привычной уже серьезной насмешкой в голосе. - Не к добру. Хана тебе. Помрёшь, как пить дать... И часа не пройдет, иссохнешь и сдохнешь. А в красные сапожки ее ножки были обуты?

  - Н-нет... Не было красных... босая она была... - еле вымолвил Кавалер.

  - Еще хуже, - опечалился карлик, как бабка- вещунья и сказочница подпер щеку корявой ладонью -

  - Кабы ты сапожки с нее снял, так бы и спасся, всюду бы стала она за тобой бегать, плакать под окном: верни сапожки, навек твоя буду". А теперь точно заказывай панихиду. Тебе какой гроб милей: голубой али беленький? Я одного мастера знаю из Петроверигского переулка, такие ящички делает, сам бы лег, да денег надо. А ты у мамушки попросишь, уж разве она сыну гроба лилейного пожалеет.

  Запомни, которые мавки босые, те самые опасные. Ты моему слову верь, я брехать не стану. Много пожил, много видел... - тут Царствию Небесному Кавалера наскучило мучить, он резко обернулся и крикнул в прудовые заросли:

  - Рузька! Поди сюда. Покажись. Да крест чужой не потеряй, княжеская вещь, не помойная.

  И тихим голосом прибавил, подавая руку оторопевшему Кавалеру:

  - Полно тебе голову морочить. Никакая это не мавка. Мавок не бывает, что ты как маленький. Помнишь, в первый день ты у меня спрашивал есть ли на дворе моем вторая женщина? Так я не солгал тебе. Второй женщины не было. Это дочка моя единственная - Рузя. Она еще не в возрасте. Оттого дури в голове не меньше, чем у тебя. Береженка моя. Егоза. Давно уже за тобой следит, любопытная она, как кошурка. Да подними голову - вон она идет.

  - Какая белая... - только и смог прошептать Кавалер...

  И вправду, противосолонь спускалась по зеленому холмику, бережно ступая по скользким пеньям-кореньям - девочка.

  Сама кроха, в мокрой насквозь белой рубахе, с алыми следочками и кониками. Виден был, когда боком поворачивалась, малый горбик на холке, но изьян ее не портил, а разве что прибавлял милоты.

  Рузя держала промокший подол подале от бедер - чтоб не просвечивали ляжки под мокрой тканью - скромничала перед отцом.

  Кавалер уже раскусил розыгрыш, выпрямился, сделал такое лицо, будто на все наплевать, перекинул отягощенные влагой волосы через плечо, стал выжимать скрут прямо на траву.

  Снежная девочка, не дойдя десяток шагов, остановилась, с белых волос текло прямо на босые ножки.

  Застеснялась, протянула мокрый крест, не подходя ближе. Переминалась в глинке ножками, будто строптивый несмышленый олешек.

  - Ну вот еще вздумала дичиться, будто в кувшине растили... Людей что ли не видела. - пожурил незлобно Царствие Небесное и пальцами щелкнул, подманивая дикарку

  -Рузька! Подойди. Не укусит.

  Кавалер отряхнулся, рубаха пятнами липла к телу, посмотрел из-под ладони, солнце било в лицо:

  - А вот укушу.

  - А вот не боюсь!- горличкой щебетнула Рузя, ловко бросила крест и удрала в кусты. Хрустнули малинники и все стихло.

  Кавалер сердился, возился с узелком гайтана, повязывая на шею потерянный было оберег. Сердился и когда лошадь ловил и когда обтирал пучком травы взмокшую от дневной работы спину Первенца.

  Сердился, когда вёл андалуза по Царицинским колдобинам и зарослям болиголова и пастушьей сумки.

  Сердился, когда Аксинья Петрова, жена Царствия Небесного вынесла капустные и рыбные пироги на еловой доске. И ели, отмахивая комаров всей семьей на дворовом столе с приплавленными разновысокими огарками домашних свечей. Пригласили на пироги соседей пригласили, потому что четверым все вкусное съесть не было возможно.

  Царствие Небесное ворчал:

  - Ну вот, Ксеньюшка, напекла на Маланьину свадьбу. Куда девать...

  Сама Аксинья Петрова в неизменной своей алой юбке и зеленой кофте, присаживалась к краю стола, кивала, с любезностью привечала гостей. Показывался из расстегнутого рукава полный материнский локоть измаранный мучной коркой. Хозяйка умаялась днем, вымешивая тесто и крутясь у печки.

  Теперь размякла, подобрела.

  Ксения слегка пригубила из низкой стопочки красной водки. От одного ее присутствия так тепло и хорошо становилось, что и говорить было незачем, все с полуулыбки друг друга понимали и пировали дотемна, хвалили ксеньины пироги, угощались первоваренной бражкой.

  Рузя, переодевшаяся в сухое, заплела волосы в белые сугробные косы и тихо-мирно сидела на краешке лавочки. Пощипывала крайний кривоватый пирожок с припеком и лишь изредка тянула за хвост толстенного ленивого, как архиерей, белого котищу, пришедшего на свет и вкусный запах с поленицы мягкими лапочками.

  Кот разевал розовый рот и противным мявом изумлял окрестности.

  Царствие Небесное стучал кулаком по лавке, грозил:

  - Рузька, выдеру.

  - Да полно... - унимала мужа Ксения, ластилась к старой его щеке своей старой щекой.

  Царствие Небесное обнимал жену за плечо, угощал лучшими кусочками и не хмелел даже с четвертой рюмки.

  Среди карликов-горбачей и зобатых уродов Кавалер был счастлив.

  Но сердился на Рузю, неизвестно почему, даже не смотрел в ее сторону. Отказался заночевать, хотя постелили ему в саду под кривой серенькой яблоней.

  Хлевное тепло поднималось от земли и всю ночь перекликались с жаром певчие птицы над папоротными болотинами.

  Двое карликов задремали прямо за столом. Разобрали супругов крикливые маленькие жены по родным избам.

  В третьем часу ночи Кавалер оседлал недовольного Первенца, пора и честь знать, домой ехать.

  Ксения Петрова в алой юбке шла по росе вечерней с фонарем, светила гостю, провожая до тракта.

  Весь вечер волновалась маленькая женщина, несколько раз спрашивала на ушко Царствие Небесное

  - Зачем ему дочку показал?

  - Не моя воля. Что мне ее, на цепь посадить? Сама вышла, - отвечал Царствие, свинчивая с горлышка голубоватого стекла бутылки притертую пробку - Не бойся, Ксеньюшка. Не тронет нашу девку московский князь. Всем, что ни есть, клянусь. Сам видел - он ниже пояса почитай - мертвое тело.

  - Все они мертвое тело, пока до жаркого дела не дошло - горько возражала Аксинья Петрова, но успокоилась.

  Кавалер на прощание все же поцеловал Ксении руку, попрощался со всем вежеством, прыгнул в крепкое седло, поддал Первенца шенкелями. Заскакал андалуз, разбрызгивая весенние грязи на белое брюхо.