Место полного исчезновения: Эндекит - Златкин Лев Борисович

Игорь даже подумал, что заключенным будут за деньги устраивать и любовные свидания, когда прибудет на место назначения женский этап. Охранники не преминут устроить из этого настоящий бизнес, получая деньги как с одной, так и с другой стороны.

Женскую зону построили быстро, за месяц, ударными темпами.

Это для себя заключенные строят медленно, осознавая, что будут жить там, где построили. А для других строят не только охотно, но даже с затаенным чувством злорадства, не так страшно становится за себя, когда и другим плохо.

Теперь по вечерам лагерь становился похожим на „Бродвей“: все, кто мог передвигаться и не работал во вторую смену, выходили „на променад“ и важно фланировали кучками вокруг бараков.

Ходили в разном темпе: мужики-работяги гуляли по двое-трое степенно, с чувством собственного достоинства, кодла носилась группами, как на пожаре, и все из чувства самосохранения уступали им середину „проспекта“, чтобы не нарываться на неприятности. В одиночку гуляли только отверженные, „опущенные“, они даже друг друга ненавидели, хотя, казалось бы, должны были поддерживать как собратьев по несчастью.

Какая-то беспечность охватила всю зону, и даже матерщинники, не умеющие сказать двух нормальных слов без трех слов мата, теперь говорили три слова всего с одним словом ненормативной лексики.

Как-то Пан, гуляя с Игорем, пригласил его в котельную.

— Мне на ночную смену! — сообщил он, направляясь в сторону кочегарки. — Не хочешь составить компанию? Костыль будет, Моня и Хрупкий. Посидим-поокаем. Бутылочку разопьем.

— Нарушением режима займемся! — усмехнулся Игорь. — Не откажусь!

В этот день впервые за все время отсидки в тюрьме, на барже и в колонии он вдруг ощутил, что вокруг него забор с колючей проволокой. Там, за ним — свобода, а здесь, по эту сторону забора — другое измерение, где и время другое, и воздух другой, и люди. Не только заключенные, те люди подневольные, но и охранники, и воспитатели, и надзиратели, и начальники, все меняются в худшую сторону, едва переступают порог исправительного учреждения под названием „исправительно-трудовая колония“. И наоборот, покидая колонию, они сразу же делаются добрее, человечнее, даже самые отпетые из них. Воздух колонии влияет, наверное.

Игорь тоже заразился, надышавшись этим воздухом. Теперь, сравнив его с почти вольным, когда строил женскую зону вместе с расконвойными и с почти отсидевшими свой срок, он понял это.

Потому неудивительно, что Игорю захотелось посидеть за бутылочкой с теми, кто прибыл вместе с ним и кому предстояло еще отсидеть за колючей проволокой немало дней и ночей, недель и месяцев, лет, как и ему.

— Из клюковки гнали! — гордо сообщил Пан, доставая из тайника заветную бутылочку самогона. — Кто поставляет, не спрашивайте, врать не хочу, хотя и могу, а правду говорить — себе дороже. Вдруг кто из вас ненароком сболтнет?

— Немцы говорят, что „то, что знают двое, знает свинья!“ — заметил Игорь.

— А то! — подхватил сразу Моня. — Особливо, если один из этих двух нажрется, как свинья, вот он и поделится.

— Меньше знаешь — больше жить будешь! — усмехнулся и Хрупкий.

За последнее время он уже стал понемногу отходить от страшных побоев, которым его подвергли в день прибытия в колонию. Улыбаться начал.

— „У короткого ума — длинный язык!“ — вступил и Игорь. — А еще говорят, что „люди ни над чем так мало не властны, как над языком своим“.

— Во! — удовлетворенно заявил Пан, доставая железную кружку. — Пить будем из одной, сифилитиков среди нас нет, а вам нести свои кружки из барака резона нет, найдется много доброхотов, которые захотят вас „заложить“. Здесь везде глаза и уши!

— Трактуют однозначно? — спросил Костыль.

— Не знаю, кого как „трактуют“, — со значением ответил Пан, — но кружку все выносят из барака для того, чтобы выпить самогону или водки. „Мочай“ и в бараке можно выпить из титана.

„Мочаем“ называли в зоне ту бурду, которую приносили в титане, сваренную то ли из ячменя, то ли из листа брусники. Пить это можно было только в пустыне, когда организм уже обезвожен. Но ведь пили и в бараке. Из чего следует заключить, что в жизни все относительно: если позабыть вкус настоящего кофе, то сойдет и ячменный.

Он по каким-то своим, известным только ему соображениям наливал каждому в кружку столько, сколько тот, по его мнению, заслуживал.

Игорь заслуживал двухсот граммов, которые он и выпил с превеликим удовольствием, думая занюхать рукавом, но Пан предусмотрительно уже держал наготове мисочку с моченой морошкой. После „клюковки“ закусить моченой морошкой, лучше не придумаешь.

— Ништяк житуха! — одобрил Игорь, отдавая кружку.

— Не „коси“ под блатного! — оборвал его Пан. — Туда ворота широкие, сам не заметишь, как там окажешься. А вот обратно-то калиточка настолько узенькая, что и один ножичек перекрывает.

— Я не ищу поддержки блатных! — не согласился Игорь. — Мне уже не раз делали предложения выпить водочки и потрахать мальчика.

— А почему делают такие предложения? — спросил его Пан. — Ты хотя бы себе это уяснил? Почему не делают такие предложения, например, мне? Я — вор! Мне не делают, ты — фраер, с их точки зрения, а тебе делают. Почему?

— Я не знаю, — пьяно мотнул головой Игорь, — и не хочу знать. Кирюховаться с ними я не собираюсь, а остальное меня не интересует.

— А напрасно! — внушал Пан, наливая сто грамм Моне. — Они считают, что ты — уже почти что ихний. Ты сдал Горбаня тем, что быстро раскрутил его на „сознанку“. Мог бы и промолчать. Тогда Горбаня увезли бы из зоны, и, может быть, он остался бы жив.

Игорь усмехнулся и пробормотал:

Начнем, — сказала птичка. — Запомни мой совет: Жалеть о том не надо, Чего уж больше нет.

— Вот для того, чтобы не жалеть, — заметил ворчливо Пан, — ты и должен взвешивать каждое свое слово здесь.

Игорь еще тише прошептал:

Развязность языка сама себя корит, Рождает сотни бед, несчастий и обид.

— Студентом тебя напрасно назвали! — заметил Костыль. — Тебе личит „поэт“.

Пан налил и ему сто грамм.

— Поэт, не поэт, — заметил он, протягивая Костылю кружку, — а хорошо там, где нас нет! Вот, тоже заговорил стихами. Прилипчивая зараза!

— Главное, проснуться утром живым! — пьяно заметил Игорь. — Меня после того побоища часто стали посещать такие мысли. Что если, действительно, убийца живет в нашем бараке?

— Лучше не думать об этом! — заметил Хрупкий. — Это все равно, что жить на мине и думать, рванет, не рванет.

— О! — оживился Пан. — Хотите, анекдот расскажу?

— Гони, Пан! — сразу согласился Костыль, передавая ему пустую кружку. — Я анекдоты очень люблю.

Но Пан, прежде чем приступить к анекдотам, налил себе грамм сто пятьдесят и выпил, не закусывая.

— А мне? — обиделся Хрупкий — Петя Весовщиков. — Я что, рыжий?

— Нет, но тебе желудок беречь надо! — назидательно сказал Пан.

Но, подумав немного, налил грамм пятьдесят и Весовщикову.

— Ладно, пригуби! — сказал он. — Только обязательно закуси. А я буду рассказывать. Однажды объявили конкурс на лучший хулиганский костюм, в котором все должны были явиться на бал. Выпендривались, кто во что горазд: один пришел даже с голым задом, но в английском костюме. Но первый приз получила молодая очаровательная девушка, явившаяся на бал в строгом черном платье, закрытом, как у монашки. Единственное, что отличало ее от монашки, был нарисованный на платье нотный стан со звукорядом, в котором отсутствовала всего одна нота.

Пан сделал затяжную паузу. Костыль, естественно, „купился“ и встрял:

— Ну и что же в этом было хулиганского?

— Отсутствовала нота „ми“! — тянул „кота за хвост“ Пан.

— Ну и что? — упрямо гнул Костыль. — Хулиганского-то что в этой ноте?