Экватор - Мигел Соуза Тавареш

Дэвид почувствовал, как перед ним обрушился целый мир. В качестве последствий своего отчаянного поступка он предвидел все что угодно, только не то, что какой-то англичанин зайдет в лавку этого еврея, узнает подсвечники и заявит об этом в полицию. Но даже при таком раскладе нужно что-то делать, думал он. Его личная история, его Индия не могут кончиться вот так вот просто, из-за одной безумной ночи за карточным столом.

— Алистер! Но ведь можно же что-то сделать?! Разве он не должен быть готовым пойти на компромисс, дать мне время разобраться с ситуацией, найти необходимые деньги, чтобы покончить с этим кошмаром?

— Поверьте мне, сэр, я уже все это перепробовал. Если бы у меня были пятьсот тысяч фунтов, пусть бы даже они являлись всем, что я накопил за тридцать лет в Индии, и всем, причитающимся мне с уходом на пенсию, клянусь, я бы предложил их вам взаймы в эту же секунду. Для меня нет ничего более удручающего, чем видеть, как один из самых блестящих на моем веку губернаторов оказывается выбитым из седла простым негоциантом-евреем из лавки древностей.

— Но все же, какой срок он мне дает? В конце-то концов, он же должен дать мне какой-то срок?

— Двадцать четыре часа, сэр.

— Двадцать четыре часа?

— Да. Он хочет либо пятьсот тысяч, либо подсвечники к завтрашнему вечеру.

— А вы, Алистер, какой срок даете мне вы?

— Сожалею, сэр, поверьте мне, я глубоко сожалею, но ничего лучшего я предложить вам не могу. Если Ваше Превосходительство к завтрашнему утру не сможет отыскать пятьсот тысяч фунтов, до конца дня я буду вынужден прийти во дворец, забрать подсвечники и вручить их мистеру Рашиду. У меня просто нет другого варианта, иначе будут представлены бумаги, обвиняющие в краже саму полицию. И тогда вместо одного скандала случатся сразу два.

— А ваш доклад в Дели — когда вы его собираетесь отправить?

— Через два-три дня, сразу после.

Оба замолчали под тяжестью обрушившегося на них стыда. Все, что Англия символизировала собою в Индии и на что она всегда претендовала — доблесть, честность, служение долгу, — все рассыпалось здесь, в этой комнате, под ногами двух человек, ясно осознающих причастность каждого из них к этой драме, последствия которой безжалостно разведут их в разные стороны. Самый блистательный из губернаторов Ассама, самый многообещающий представитель кадрового состава Индийской гражданской администрации был побежден за карточным столом и оказался стоящим на коленях перед торговцем антиквариатом. Размеры этой катастрофы не поддавались никакому описанию.

Дэвид позволил себе просто рухнуть в кресло, находясь в полной прострации от случившегося. С большим трудом он изыскал оставшиеся силы, еле сдерживая себя, чтобы достойно завершить разговор.

— Алистер, благодарю вас за вашу тактичность и за все, что вы попытались сделать, дабы спасти мою шкуру. Через двадцать четыре часа я дам вам ответ и, если не случится чуда, предоставлю вам карт-бланш для того, чтобы вы поступали в соответствии с вашим представлением о долге. А сейчас, если вы не против, я бы хотел остаться один.

* * *

— Это невозможно, Дэвид! Ты проиграл пятьсот тысяч в доме раджи?

— Да, Энн. К сожалению, это правда.

— Кому ты проиграл?

— Это неважно. Какая разница? Проиграл и все.

— Кому ты их проиграл, Дэвид? — Энн кричала уже так громко, что Дэвид испугался, что их услышат слуги.

— Кому ты их проиграл, Дэвид? Скажи мне, я имею право знать имена тех, кто разрушил мою жизнь!

— Энн, это неважно. Твою жизнь разрушил я. И я единственный во всем виноват.

— Скажи мне, Дэвид, тебе придется это сделать. Я просто пойду и начну всех спрашивать.

— Не стоит, любовь моя. К сожалению, в ту проклятую ночь я проиграл всем — двум англичанам и трем индусам из Гоалпара. Всем. Это была ночь, когда мне никак не шла карта. Настоящий кошмар. Я начал отбиваться, хотел верить, что удача улыбнется и все изменится, что так продолжаться не может, что нельзя так проигрывать, партию за партией, что мне наконец-то повезет, и я хотя бы сокращу проигрыш и тогда уже смогу обсуждать условия выплаты. Но нет: кошмар повторялся с каждой новой игрой, как будто бы все это было заранее предопределено. И, когда я дошел до пятисот тысяч, раджа запретил нам играть дальше.

— Ах, он запретил? А он сколько у тебя выиграл?

— В тот вечер он не играл.

— Как это? Их Высочество не играл, наблюдал за твоим несчастьем и ограничился лишь тем, что сказал «баста!», когда понял, что всё, хватит?

— Нет, Энн. Он не играл, потому что не хотел. Такое бывало с каждым из нас.

— Ах ты, мой несчастный идиот! Такой блистательный в стольких вещах и такой наивный за карточным столом! Разве ты не понимаешь, что он играл все это время, даже, когда бывал в отъезде? Для него было неважно, проиграл он или выиграл пятьсот тысяч за ночь: его главной игрой были вы, ваша удача или ваше несчастье. И он организовал это тебе. Вот в какую игру играл он.

Дэвид смотрел на нее, остолбенев от ужаса. Ему никогда не приходило в голову что-либо подобное. Он никогда не думал, что из них двоих не он, а она обладает более глубоким и ясным умом.

— Знаешь, что ты сейчас сделаешь, Дэвид? Знаешь, что является единственным, что ты еще можешь сделать? — Энн поднялась и принялась ходить по их просторной спальне. — Ты потребуешь, чтобы раджа Гоалпара, почтеннейший Нарайан Сингх, Их Высочайшее Бесстрашное Высочество, подданный английской Короны и твой товарищ по охоте, по играм и не знаю, по чему там еще — чтобы к завтрашнему утру он компенсировал тебе твой карточный долг, который ты себе заполучил в подпольном казино, устроенном им собственноручно во дворце его почтеннейших предков. Именно это ты и сделаешь!

Возбужденная тирада Энн неожиданно сменилась долгим молчанием. Она ждала, что он ответит, а Дэвид взял длительную паузу, чтобы быть окончательно уверенным в том, что уже не вернется назад к тому единственному ответу, который должен был ей дать. Глубоко вздохнув, он ответил настолько тихо, что она не сразу поверила в то, что услышала.

— Нет, Энн. Это как раз то, чего я не сделаю никогда. Это из того же разряда, что приказать убить этого еврея — сукиного сына, который меня шантажирует, или уволить начальника полиции Алистера и попытаться замять начатое им расследование. Ничего такого я делать не буду.

— А почему, я могу узнать?

— Потому что это вопрос чести.

— Чести? — Энн сделала резкий жест рукой, будто бы бросив в пол какую-то тряпку. — Сейчас твоя честь равняется нулю. Или, точнее, пятистам тысячам фунтов. Достань их или найди способ сделать так, чтобы тебе их простили — и тогда твоя честь к тебе вернется.

Дэвид почувствовал, как унижение тонким лезвием медленно проникает в его грудь: сначала его унизил ничтожный еврейский торгаш, потом бывший в его подчинении шеф полиции, а теперь и его собственная жена. Теперь во всем этом ему оставалось только установить предел, обозначить границы.

— Энн, я не сделаю ни того, ни другого. Я не стану просить, чтобы мне простили долг, потому что карточный долг — долг чести. Не буду просить раджу Гоалпара, формально являющегося подданным и союзником английской Короны, чтобы он мне подарил или дал взаймы пятьсот тысяч, которые я никогда, ни при каких условиях не смогу вернуть — и все это ради того, чтобы спасти мою карьеру и репутацию. Если я так поступлю, это будет новым предательством в отношении моих обязанностей и долга. К тому же, тот, кто приедет сюда на мое место, будет представлять правительство, находящееся в вечном долгу перед раджой и его потомками. Я предпочитаю собственный позор, нежели такое предательство.

— И что ты будешь делать?

— Ничего. Мне нечего делать, чтобы избежать катастрофы, сегодня и вплоть до завтрашнего утра. К сожалению, чудес не бывает. Завтра я сообщу своим кредиторам о том, что не в состоянии выплатить долг, а в Дели передам прошение об отставке, изложив соответствующие причины.

— А потом?

Дэвид молча посмотрел на Энн. По его лицу текли две крупные слезы, но он не отвел взгляда. Он снова увидел, как она красива и необычна, почувствовав пробежавшую по всему телу дрожь от одной только мысли, что эта женщина принадлежит ему. Она — его жена.

— А то, что потом, любовь моя, теперь уже зависит только от тебя. Если ты останешься со мной, то всю свою дальнейшую жизнь я посвящу тому, что буду пытаться заслужить твоё прощение за то, что сделал с тобой: все зло, что отныне ты мне причинишь, по легкомыслию или из мести, я смогу принять как цену, которую обязан заплатить за бесчестье, которое принес тебе и твоей семье. Я говорю это с глубокой тяжестью в душе и не пытаюсь получить твое скорое прощение. Вчера и сегодня я много думал о нас и понял, что хочу только одного — бороться за то единственное, что у меня осталось. За тебя. Если ты останешься со мной, я начну заново нашу жизнь, как-то по-другому, где-то в другом месте, делая не важно что. Если ты уйдешь, я пойму и приму это, не буду чинить тебе никаких препятствий и попробую один прожить то, что уготовано мне судьбой. Сейчас мне больше нечего тебе сказать. Нечего тебе предложить или пообещать. Я только хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя, с каждым днем все больше, и что я крайне несчастен от того зла, которое я тебе причинил.