Филе пятнистого оленя - Ланская Ольга

А потом я поняла, что он и вправду ничего не чувствует. Слишком плотный слой нанесло время на его чувства, и вымерзли они, стали такими же серебряными. Он задавал какие-то вопросы, но я, уже зная его хорошо, понимала: что бы она ни ответила, ему неинтересно. Это в голосе было, и в руке, бессмысленно рисующей кубики в блокноте, лежавшем на столе. В глазах, неподвижно обращенных в окно, тусклых сейчас. Не ореховых уже, а просто рыжих. И я подумала, что умерла бы от горя, если бы он на меня так смотрел. Со свойственным мне пафосом подумала.

И я потянула немного время, делая вид, что прибираюсь в комнате, — но в голосе его так ничего и не изменилось. А потом он только отвечал односложно. Она, видимо, рассказывала ему что-то, но то, о чем он не спрашивал и знать-то не особо хотел. И я ушла, кокетливо послав ему воздушный поцелуй. И он так посмотрел на меня — так ярко, так весело, что мне показалось, что даже запахло орехами в комнате. Фантастически душистым миндалем. Такой обманчивый был этот запах — для меня миндаль, для кого-то цикута.

Он упорно не хотел меня поддерживать. Он не из тех был, кто хранит бережно выпитые бутылки. Он даже самые красивые выкидывал, опустошив, — что уж говорить о той, что показалась ему не очень-то вкусной. Наполненной кислым, слишком холодным вином. И хотя я пыталась его неоднократно убедить, что это так здорово должно быть и интересно, наша встреча с Мариной, наши с ней возможные отношения, ничего не помогало.

— Ну представь себе — вот тебя приглашают куда-то, на какое-нибудь мероприятие. И ты туда приходишь не с женой и не с любовницей, а с целыми двумя. Я, к примеру, в черном костюме и со светлыми волосами, а она такая контрастная — яркая брюнетка в красном. И мы стоим, пьем шампанское, разговариваем. Я сигару курю, а она сигарету, «Житан» без фильтра, так по-французски…

— У тебя далеко идущие планы.

— Но ведь красиво, верно?

— Бесспорно. — В его голосе сквозил неизменный скепсис, придавая моим мыслям лимонную горечь, но я думала, что это ерунда, что он мне не верит, а я все равно добьюсь своего.

…Я думала и думала, и задремала в итоге на пуфе в коридоре, прислонившись спиной к стене. И вздрогнула, когда дверь с легким скрипом открылась наконец.

— А ты чего ушла?

— Не хотела мешать.

— Господи, как будто я там в любви собирался признаваться в твое отсутствие. Сделай-ка нам кофе, горло пересохло говорить о пустоте…

Я делала кофе — в маленькой ярко-красной турке. Помешивала медленно черную жидкость, а руки у меня немного дрожали. Я так хотела услышать от него, о чем они говорили, и мысли у меня прыгали в голове, и лопались, как пузырьки на поверхности воды, и опять надувались.

— Ну рассказывай скорее, — так я сказала, когда мы сели за столик, и сахар уже был брошен в кофе, и молоко налито.

— Да что тут рассказывать. Несет ахинею какую-то — про работу в каком-то журнале, про то, что материалы ей нужны, вот и решила обратиться к профессионалу — ко мне то есть. Я толком ничего и не запомнил, да и не прислушивался, если честно. Договорились встретиться завтра, у нее, и обсудить все — только ради тебя иду на такие жертвы…

— О, милый! — Моему восторгу не было границ, я вскочила и чмокнула его в щеку. — О, милый, я так тебе благодарна!

Вечером, когда он уже спал, уставший от любви и моих бесконечных разговоров все на ту же тему, я выбралась тихонько из постели и ушла в гостиную. Я разбросала ее фотографии перед собой на полу, как какой-то колдун вуду, и стала тихонько разговаривать с ними. Я уговаривала ее, увещевала, объясняла ей, что она так мне нравится. Что она должна понять меня и проникнуться, потому что это будет красиво и тонко. Что ей тоже будет очень-очень приятно, я обещаю.

А потом, откинувшись на пол, гладила себя — сначала рукой, потом двумя, и кончила быстро и бурно, вскрикивая, вздрагивая беззащитно. И сердце поползло вниз по скользким стенкам тела, вниз, рискуя вывалиться через сокращающуюся маленькую дырочку. И упасть, чмокнув непристойно, на светлый ковер пульсирующей красной кляксой. Упасть рядом с фотографией молодой скромной девушки в простом клетчатом платье…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Следующий день был невозможно суетливым. Я носилась по квартире в поисках ниток и иголок, потому что пуговицы, даже если их крайне мало, одна, к примеру, имеют обыкновение отрываться в самый неподходящий момент. Я все время теряла и находила пачку сигарет, которая за это время опустела почти, и комнаты, и кухня, и даже ванная утопали в сизом нервном дыму.

Я разбудила Вадима, и он чинно пил кофе, пролистывая принесенные мной заботливо утренние газеты, вызывая зависть этим своим непоколебимым спокойствием. Сигара у него горела ровно, красиво и неспешно, не то что мои разноцветные рахитичные червячки. Я «Собрание» курила с недавних пор — цветные сигареты вызывали у меня ощущение постоянного праздника, особенно желтые и ярко-розовые. А сейчас в черной тяжелой пепельнице скрючились три зеленых, одна фиолетовая и затесавшийся откуда-то дистрофичный «Вог», бледный на фоне ярких красок, словно от волнения, которое я ему передала. А в мыслях у меня такой же сумбур был и беспорядок, как и в этой пепельнице.

Горячая ванна со «Звездной пылью», превращающейся в пену, — от Мюглера, моего любимого кутюрье, от которого у меня парфюмерия и вся одежда, скрупулезно выбранная Вадимом, — только подняла и без того высокую температуру тела, и оно, влажное, распаренное, сразу покрылось истеричными мурашками.

Я вывалила из шкафа все, что там было, перемеряла, отвергала, обижала свои вещи. И они, грустные, лежали комочками, словно плакали, уткнувшись в многочисленные подушки. И победителем висело на пластиковых плечиках простое черное платье — длинное, шелковое, облегающее. Которому предстояла непростая роль представить меня перед ней в самом что ни на есть обольстительном свете.

Припудренное, загорелое слегка тело. Волосы до плеч — платиновые, уложенные в незамысловатое, но самое эффектное классическое каре с челкой. Ярко-красные губы. Почти ненакрашенные, круглые, голубые за счет линз глаза с темными ресницами, подкрученными торжественно серебряными щипчиками. Меня упаковывать можно было в роскошную коробку и ленточкой ее перевязывать — вот тебе, Марина, подарок, которые изменит всю твою скучную и серую жизнь. Которая таковой в действительности и была — судя по тому, что Вадим мне рассказал.

Он долго мне рассказывал — когда лишняя шелуха от недавно состоявшейся беседы отпала и на фоне гладкого пруда забытья стали всплывать утопленники-подробности. Их синие вспухшие лица вызывали у него громкие восклицания: «А, вот еще что забыл!..»

Четыре с лишним года, прожитых ею без Вадима, начали вырисовываться, как картинка в детской раскраске, проявляющаяся при прикосновении к ней мокрой кисточкой. Только не вода на кисточке была, а пролитые ею злые слезы, такие же прозрачные, но очень-очень соленые. И хотя она без грусти рассказывала, но, как он мне передал, веселость неестественной была, истеричной немного, словно она боялась, что он поймет то, что она скрывает. А именно то, что после расставания с ним — которого могло и не быть, если бы не ее женское упрямство и ненужная принципиальность и гордость, — в ее судьбе не осталось ничего, кроме бессолнечных дней, редких мужчин да ярких и саднящих до сих пор воспоминаний.

Он рассказывал просто, а у меня в голове начал складываться рассказ, более образный, подробный, продолжительный. Может, он и не совсем совпадал с истиной, но был максимально к ней приближен, потому что то, что она не пускала в слова, просачивалось в постоянных вздохах, так не совпадающих с ее слишком веселым голосом.

…Когда дверь за мужем, жестоким тираном, отнявшим у нее молодость и красоту, лишившим ее возможности сделать карьеру, захлопнулась с оглушительным стуком и ключи выпали из нее, звякнув жалобно, она решила, что поставила точку. Поставила точку на этом неудачном этапе жизни, который был не цветным и даже не черно-белым, а целиком черным. И шершавым, как искусственная замша, которую она терпеть не могла.