Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник) - Ирэн Роздобудько

И наконец, когда мне исполнилось четыре, нарисовала вторую Дверь. На этот раз она получилась более совершенной: почти ровный полукруг, проведенный на одном дыхании от плинтуса к плинтусу. Я была уверена, что линию Двери необходимо вести, нигде ее не прерывая, иначе вся работа пойдет насмарку. Вторая Дверь удалась. Обрадованная удачным опытом, я даже нарисовала на ней ручку и витые «железные» украшения – точно такие, какие видела на дверях в книжке «Кот в сапогах».

Был вечер. Я только что пришла из детского сада, от меня еще исходил дух ненавистных макарон, заправленных подгоревшим молоком (ужасный запах, который не переношу до сих пор!), родители смотрели телевизор в соседней комнате, бабушка гремела кастрюлями на кухне, готовя рисовый суп, а я любовалась своей работой и ужасно боялась, что кто-нибудь из взрослых зайдет в комнату. Я прижалась ухом к своей Двери и, как мне показалось, услышала за ней легкий шум воды…

Потом мы ужинали. Отец, как правило, забирал свою тарелку в комнату, расстилал на журнальном столике газету и ел перед телевизором, наблюдая за футбольным матчем. Мама и бабушка вели долгие разговоры на кухне, мыли посуду, потом определялись с едой на завтра, попеременно руководя моими вечерними маневрами: «Молоко допей!», «Иди, чисть зубы!», «Не забудь надеть пижаму!»

Обычно перед сном бабушка читала мне «Винни-Пуха». Но сегодня, совершив весь вечерний ритуал без малейших пререканий, я побежала в детскую, сославшись на то, что очень, ну просто очень-очень хочу спать.

Бабушка и мама остались на кухне варить холодец (что касается холодца – этот обряд, порой затягивающийся за полночь, остался в памяти как таинственное священнодействие, акт совместного труда, чем-то схожего с языческим возделыванием поля), отец «болел» за «Динамо», а я проскользнула в детскую. Мне хотелось поскорее еще раз прильнуть ухом к Двери.

В комнате было уже достаточно темно, фонарь, стоявший на противоположном конце улицы, запустил в дом свои невесомые щупальца, образуя причудливые переплетения на потолке, а из-под полукруга, нарисованного на стене, обозначавшего наличники, тонким серпиком пробивался свет… Это было похоже на свечение молодого месяца.

Если бы подобное произошло лет 10–15 спустя, не сомневаюсь, я бы пришла в ужас, решив, что начиталась Стивена Кинга или же перебрала дешевого вина «Золотая осень» в сомнительной компании. Но в четыре года свет из-под нарисованной двери не вызвал у меня никакого удивления: я ведь знала, ЗАЧЕМ я нарисовала эту Дверь.

Я толкнула ее рукой, и она легко отворилась, так легко, будто висела в воздухе.

* * *

С порога я ступила в небольшую лодочку и поняла, что шум воды слышался не случайно – вокруг медленно текла прозрачная густая река. На первый взгляд она была похожа на стекло. На то самое, из которого сделаны странные шарики, которыми дети обмениваются в детском саду. Предназначения этих шариков я не знаю до сих пор. Скорее всего, это отходы какого-то производства – совершенно бесполезные.

Медленная вода в реке была теплой. Я опустила в нее растопыренную ладонь, и тотчас же мои пальцы превратились в леденцы: большой – барбарисовый, указательный – дюшес, средний – мятный, безымянный – лимонный, мизинец – абрикосовый. Я поняла, что обедать скучным борщом мне уже вряд ли придется, если имеешь такую сладкую пятерню.

Лодочка тем временем втекла в низкую полукруглую арку и сама пристала к прозрачному берегу неведомого острова. Он возвышался над густым потоком карамели, словно погруженный в нее до половины стеклянный шар. Круглый берег был усыпан мелким-мелким сахарным песком, а из его центра тянулась кверху одна-единственная сосулька. Под ней, уныло опустив ушки, сидел детеныш Букарбона. Я сразу узнала его. Здесь, на этом пустынном острове, его оставили папа и мама для того, чтобы он немного подрос. Сами они давно уже выросли и ушли отсюда в другие леса. А Букарбон сидит здесь уже давно. Но не растет. Ежедневно он подходит к сосульке и делает на ней зазубрину, измеряя свой рост. Но зазубрина никак не хочет двигаться выше. Он улыбается мне, как давней знакомой.

– А зачем тебе расти? – спрашиваю я.

– Чтобы… – детеныш Букарбона на секунду задумывается и морщит свой хоботок, – чтобы поскорее стать хищником.

– А зачем тебе становится хищником?

– Ну… чтобы охотиться, – вздыхает детеныш Букарбона и всыпает в рот большую горсть сахарного песка, хотя я уверена, что с большим удовольствием он съел бы соленый огурчик.

Я не успеваю наговориться с детенышем Букарбона: лодочка сама отчаливает от берега и несет меня к следующему островку. Там на небольшом пространстве примостился Пузырьковый Мэ. У него четыре хвостика и на конце каждого – лампочка. Пузырьковый Мэ время от времени нажимает на кнопку у себя на животе и лампочки загораются разноцветными огоньками. Это зрелище очень напоминает Новый год. Но Пузырьковый Мэ ничего не знает об этом празднике. Времени для него не существует. Он никогда не изменится, сколько бы ни жил, а главное – с ним всегда будет жить его старая-престарая бабушка. Она вечно будет выползать к нему из своей пещеры и строго делать различные нужные и очень полезные замечания: «Тебе пора обедать!» или «Прекрати расходовать электроэнергию, от этого портится аппетит!» А по вечерам она всегда будет садиться на край его постели и рассказывать длинную-предлинную историю из своего детства…

Лодочка вновь уносит меня к следующему острову, издали напоминающему срез дырчатого сыра.

– Привет! – доносится откуда-то сверху. Я поднимаю голову. Ну конечно – это Тилила и Лилит. Эти существа похожи на… на песочные часы. У них нет ни одного секрета друг от друга. Когда думает Лилит, Тилила спит. Лилит старается думать про что-то хорошее и радостное, чтобы Тилиле снились только веселые и цветные сны, которые осыпаются на нее охапками роз, гвоздик и незабудок. Тилила просыпается и смеется, осыпанная цветочным дождем. Тилила смеется, а Лилит засыпает. Тилила и Лилит никогда не расстанутся. Никогда…

На моей карамелевой ладошке вдруг вырастает стекляный шарик (один из тех, которыми мы обменивались в детском саду), я присматриваюсь к нему, поднося близко к глазам, и вижу, что в его сердцевине есть все, что только что было снаружи: и островок Букарбона, и Пузырьковый Мэ, и сырный полумесяц Тилилы и Лилит. Вижу себя в лодочке посреди карамельного потока. Вот это да! Я подбрасываю шарик на ладони, он… с неимоверным грохотом падает куда-то вниз и разбивается на тысячи мелких осколков. Темнота накрывает меня с головой. Последнее, что я успеваю – сунуть в рот один из своих леденцовых пальцев – барбарисовый – и чувствую, как он теряет свою сладость…

* * *

– Посмотрите-ка на нее! Такая большая девочка – палец сосет! – слышу мамин голос.

– Может, тебе купить соску? – вторит подошедший к кровати отец.

Утро застало меня врасплох. Тогда я еще не знала, что я – сова. Мне просто нравилась ночь. Не знала, что значит мучаться бессонницей или выбирать между ночным бдением и кошмарными снами, от которых деревенеют конечности. Пока я была избавлена от всего этого. Как и от многого другого…

Но почему-то, исходя из непонятной мне теперь логики, я ничего не рассказала о своем путешествии ни родителям, ни бабушке. Собственно говоря, им было не до меня – их волновал мой аппетит, чистота одежды, здоровье и поведение. И я совершенно не удивилась, когда на следующий день обнаружила, что Дверь тщательно стерта с обоев, а на месте, где она была нарисована, висит плакат со смешным «олимпийским» медведем. Медведь мне понравился. Рисовать было негде.

Потом в садике был карантин, и я целыми днями слонялась по двору. Это был настоящий старый двор, которых, наверное, уже не существует в природе: три кирпичных дома стояли неровным полукругом, отгораживая от всего мира пятачок с одной песочницей, деревянный столик со скамейками и широкую лавку, на которой по вечерам собирались соседки. Этажей в моем доме было три. Причем, на первом этаже была лишь одна квартира, а на двух остальных – по три. Двери никогда не запирались на замок, и никого никогда не удивлял и не смущал визит соседей, заглянувших просто так, поболтать.

На первом этаже жила актриса тетя Таня. Я еще ни разу не была в театре, впрочем, как и мои друзья – близнецы Соня и Саня под общим именем Санюли, но сам театр, расположенный в центре города, манил нас своей загадочностью. Как мы гордились, что тетя Таня живет именно в нашем дворе! Это делало его достопримечательностью для всей местной детворы, и когда мальчишки заводили спор, чей двор лучше, мы аргументировали свою правоту удивительной тетитаниной профессией, и противники замолкали. Она выходила из дому ровно в пять – нарядная, сверкающая украшениями, светлокожая и розовощекая, с огромными глазами, обведенными черным карандашом, на тоненьких-тоненьких каблучках, цокот которых еще долго звучал в наших ушах. Она шла играть спектакль. Однажды я увидела ее ранним утром, развешивающую во дворе белье. На ней был неровно подшитый байковый халат, обнажающий икры, покрытые сеточкой голубоватых вен, ветер обдувал ее голову, предательски открывая островки залысин, щеки ее были бледными и какими-то обмякшими. Тогда впервые мне пришла в голову мысль, что тетя Таня не так молода и, наверное, не так уж счастлива в своем театре…