Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

— Ну… а дальше? — глухо выдавил Семён.

— А дальше — не знаю. Мать меня вытурила из избы, — с сожалением произнёс Колька. И с прежним злорадством добавил: — С тех пор Верка и закопошилась ночами-то. Понял?

Папироса жгла Семёну пальцы, но он не замечал этого. Сидел и слушал, как журчит Громотушка. А мыслей никаких в голове почему-то не было. Он не мог понять — хорошо или плохо, что к Вере посватался Алейников, рад он или обижен чем-то?

— А не врёшь ты?

— Чего мне… Слушай, а как ты насчёт фронта? На военкома-то Григорьева пожаловался секретарю? Ты же хотел.

— Отстань.

— Чего — отстань? Я тоже пожалуюсь. Он меня тоже из военкомата, паразит, ни с чем выпроводил.

О том, как его «выпроваживали ни с чем» из военкомата, Колька рассказывал часто. Было это через неделю после проводов мобилизованных на фронт. Колька с утра пришёл в военкомат, потолкался в коридоре среди людей и сунул крючковатый нос за обитую зелёной клеёнкой дверь. В комнате за столом сидел человек с глубоко изрытым оспой лицом, с двумя шпалами на петлицах, вокруг стола толпились ещё несколько военных.

— Здрасте, — сказал Колька, пошаркал пальцем под носом. — Я вот пришёл. Кто тут военком Григорьев-то?

— Ну, я, допустим, — сказал человек с двумя шпалами на петлицах.

— Инютин Николай моя фамилия. Я насчёт отправки на фронт. Добровольно. Когда эшелон будет, узнать. И ещё в кавалерию, если можно, записать меня.

— Ясно. Молодец ты, Инютин Николай. Сколько тебе лет?

— Мне-то? Восемна… девятнадцать вот-вот будет. Я рослый.

— Это мы видим. А где живёшь?

Колька сказал.

Григорьев встал, подошёл к нему, положил руку на плечо.

— В общем, ты, Николай, хороший парень. Врёшь вот только здорово, это плохо. А до фронта тебе ещё подрасти годика три-четыре надо. Давай договоримся так — ты получше в школе учись, а я об тебе помнить буду. Договорились?

— Это что же, значит, не берёте? — сообразил Колька.

— Значит, не берём пока. Не детское дело война-то, товарищ Инютин Николай.

— Какой я ребёнок вам?

— Ладно, ладно, договорились ведь. Ступай домой. — И Григорьев легонько подтолкнул Николая к двери.

— Я жаловаться буду, понятно! — пятясь, выкрикивал он. — Я Климу Ворошилову жалобу напишу. Или самому Сталину… Или в райком пожалуюсь.

Последние слова он выкрикивал, стоя уже в коридоре, перед плотно закрытой дверью. С досадой плюнув на затоптанный пол, побрёл домой.

В первое время после этого Колькиному негодованию не было границ.

— Вот ведь паразит какой, недаром корявый. Оспа — она таких злыдней и метит! Года четыре, говорит, подрасти надо. Англомерат проклятый! — кипятился он перед Димкой и Андрейкой.

— А что это такое — англомерат? — спрашивал Андрейка.

— Англомерат-то? Ну, это вообще… — презрительно махал рукой Инютин. — А он даже ещё хуже.

Димка слушал разглагольствования Кольки обычно молча, наклонял большую голову книзу, будто искал что на земле. Только раза два или три он обрывал товарища:

— Заткнись ты. Кавалерист выискался! Придёт время — и без спросу заберут. — И почему-то добавлял всегда: — А то забыл, как райкомовский жеребец тебя звезданул?

Андрейка же дотошно выспрашивал, блестя глазёнками:

— Значит, не поверил, что тебе девятнадцать?

— Не поверил.

— Не детское дело, говорит?

— Говорит.

— Через четыре года, сказал? Так и сказал? — И, колупая в носу, отходил в сторону, о чём-то думал.

А однажды он промолвил:

— Дурак ты, Колька. Григорьева этого спрашиваться… Разве он поймёт! Ночью прицепился к любому поезду — и айда…

— Ч-чего? Как это так?

— А так… Поездов сколь от нашей станции отходит — ужас! Я бегал, глядел. Какой-нибудь и до фронта дойдёт.

Эти Андрейкины слова услышал подошедший Семён, молча взял братишку за ухо.

— Ну-ка, ну-ка, что за разговоры?! Какой поезд? Какой фронт?

Андрейка завизжал, заподпрыгивал от боли.

— Я тебе, пшено такое, покажу фронт! Вот ремень ещё сниму… — И, отпустив Андрейкино ухо, повернулся к Инютину: — А ты брось эти разговорчики! Чтоб я не слышал больше!

Дни шли, Колька всё реже вспоминал о том, как Григорьев выпроводил его из военкомата. Но сегодня в нём, видимо, колыхнулась прежняя обида.

Серая, холодная утренняя муть потихоньку светлела, из её вязкой глубины начали проступать тёмные пятна тополиных верхушек. Было пусто как-то в эти минуты в душе у Семёна, тоскливо и неприютно.

Внезапно тишину разорвал надсадный женский голос:

— Мака-ар! Сыно-ок!

Семён приподнял голову. Николай, путаясь в поникшей картофельной ботве, побежал в сторону Кашкарихиного дома.

— Макара уводят! — пропищал он, когда Семён тоже подошёл к огородному плетню. — Всё, амба снова Макару! Я так и знал…

Через плетень Семён увидел возле Кашкарихиного дома неясные фигуры, различил только Аникея Елизарова, который недавно уволился из МТС и поступил вдруг в милиционеры. Елизаров был в шинели, в фуражке и, кажется, с наганом в руке.

— Не лапай, ты! — хрипло крикнул Макар. — Не толкай! Я и так в железках…

— Не орать у меня! — пригрозил Елизаров. — Иди, иди!

— За что, сволочи?! Ответите…

— Иди! За автолавку. Нашёл я её, милок, в Громотушкиных кустах… Жаль, что обчистить успели.

— А я при чём? Я не мог автолавку украсть. Я машину водить даже не умею.

— Там расскажешь при чём. И куда товар дели. Ступай.

И фигуры двинулись, исчезли за углом.

— С автолавкой-то они ловко… Знаешь, они как? — быстро заговорил Инютин. — Макар Витьку заставил. «Иди, говорит, к сторожу, скажи, что в машине шебаршит что-то». Витька не хотел, а Макар ему в рыло. «Ступай» — говорит… А сами за машиной притаились.

— Кто — сами?

— Не знаю. Витька говорит, Макар и незнакомый ещё какой-то парень. Ну, сторож подошёл к машине, а они его ка-ак по голове! Макар сторожа за палатку поволок, а тот, другой, отомкнул дверцу, залез в кабину и погнал машину. У них, у гадов, все машинные ключи есть.

— Постой, а ты откуда всё знаешь?

— Дык Витька рассказал. Когда Макар поволок сторожа, Витька побежал в темноту. Весь день в Громотушкиных кустах дрожал, как заяц. А вчера вечером ко мне пришёл. «Дай, говорит, пожрать». — «А дома, спрашиваю, что?» — «Макара, говорит, боюсь». Ну, слово за слово, я выпытал. Витька и сейчас у меня спит. Мать на заводе в ночную смену сегодня — она ведь тоже по трудповинности работает, — мы одни с Веркой дома да Витька…

— А Верка знает про всё это?

— Не-е… Зачем ей говорить? Баба, выдаст ещё Витьку… Ты сам-то, гляди, не проговорись. Макара забрали — это правильно. А Витька — он не виноват, он подневольно шёл…

Завтракал Семён молча.

— Макара сейчас арестовали, — сказал он.

Мать промолчала.

— Автолавку, говорят, они с кем-то угнали.

Мать и теперь ничего не ответила.

Семён позавтракал и вышел из дому. Опять ему предстояло весь день возить со станции кирпич, железо, какие-то станки.

Шагая по пустынной ещё улице по направлению не к заводу, а к милиции, он в переулке столкнулся с Елизаровым.

— О-о, Сёмка! Здорово, милок! — воскликнул Елизаров, протянул руку. Но Семён будто не заметил этого. — Понятно. Брезгаешь, что я в милицию подался.

— Нет, не поэтому.

— Ну да, знаем… От войны, мол, Аникуша убегает… А я, между прочим, жизнью ежедневно рискую. Сейчас вот одного бандита брали…

— Макара, что ли? Я видел.

— Ага, родственника твоего, — угрожающе произнёс Елизаров. — А у него, у гада, наган под подушкой. Еле вывернул.

— Про наган-то врёшь. Не такой Макар дурак, чтобы попусту наган под подушкой держать. Из тюрьмы он вышел законно…

— Он — всегда законно. А ты, никак, защищаешь его?

— Нет… Просто говорю, что ты врёшь про наган.

— Ну, это неважно. Главное — застукал я его, кажись. Теперь вынюхать бы, куда товар из автолавки припрятал…

— Нюхай. У брата его, у Витьки, поспрашивай. Может, тот что знает.

— Без тебя соображаем. Должно быть, он и есть тот мальчонка, про которого сторож трендил… Да скрылся куда-то, суразёнок. Ну, я его выловлю!

Семён повернул к заводу.

* * * *

Через две недели после приезда Антона Савельева котлованы под главные заводские корпуса были вырыты, площадки будущих цехов забетонировали, установили на них станки. И Савельев, и Нечаев, и Хохлов, и Савчук, и все другие специалисты эти две недели безвылазно день и ночь находились на территории завода, руководя установкой и наладкой оборудования. Они, обросшие, грязные, похудевшие, носились из конца в конец, что-то приказывали, объясняли, показывали. Шум тракторов, свистки подъёмных кранов, скрип лебёдок, натужный рёв и сигналы грузовиков день и ночь стояли над Шантарой, и казалось, этот хаос никогда не кончится, в нём нет и никогда не будет организующего, разумного начала.