Прикосновение - Георгий Черчесов

— Согласен, дядя Тотырбек! Устали уже от всего этого! Где брать деньги на все сборы? — зашумел Майрам.

— Обидно, что на нас, своих старших, кивают: раньше, мол, так было. Разве, мол, мы не осетины? Осетины мы, но мы всегда были врагами показухи. Для нас страшнее оскорбления не было. А сейчас развелось любителей покрасоваться на людях. Душам людей несут вред — вот что страшно, — уточнил старик. — Все им становится нипочем. Мол, чего стараться, землю обрабатывать, умасливать ее, чтоб побольше урожай дала. Посмотрел я на кладбище. И там желание выпятиться, превзойти другого по размеру памятника и по отхваченному участку земли. Откуда это? Никогда не слышал, что можно на кладбище соревноваться.

Майрам прыснул в кулак.

— Да не смеяться надо, а плакать, — рассердился Тотырбек. — Я было стал веру в людей терять на старости лет. Но вчера я опять приобрел ее, свою веру. И помог мне в этом Асланбек Тотикоев, прадед Агубе. Вспомнил я о нем. Тот все мечтал жить для людей, старался, а жадность затягивала его в сети, заставляла грести в одну сторону — к себе. А сейчас сама жизнь поднимает на гребень волны тех, кто породнился с трудом, кто живет не для одного себя. Вот как Агубе. Передовик труда, фронтовик Агубе и на старости лет не усидел дома, — узнав, что некому ходить за отарой, пошел в чабаны. А ведь Агубе из фамилии богатеев Тотикоевых, тех, кто не просто не принимал новую власть, но и яростно сопротивлялся ей. А Агубе порвал со своей средой и воспитан новой жизнью. Стал героем, сражался, защищая новую жизнь, прославляет ее трудом. Да понимаете ли вы, что это значит? Тут как ни крути, а смысл этого один: победа! Победа! Победа в большом и в малом!.. Смотрю я на тебя, Майрам, и на твоих сверстников и думаю: вы наше дело дальше понесете. Вы дадите бой делягам и ворюгам. Все вас поддержат. Что я заметил? Люди хотят свято относиться к делу дедов и отцов. Вспоминаю прошлое — тогда тоже немало было хапуг и бездельников. А жизнь шагнула вперед. Шагнула, смяв их, отбросив в сторону. Но мучает меня мысль: не будь ныне иных дармоедов — мы много большего добились бы. И вы проучите лодырей и ворюг, неповадно им станет нарушать и сегодняшние законы, и наши старые обычаи. Но надо быстрее браться за них. Каждому браться.

Тотырбек вдруг нагнулся к Руслану, заглянул ему в глаза и произнес:

— И тебе давно пора заговорить. Во весь гагаевский голос. Тебя тяготит не только память. Она над каждым из нас властвует. Тебя мучает, что ты не поделился своим горем с людьми. Не сказать людям правду — это ничуть не лучше, чем солгать. Все, что случилось, должно иметь продолжение… И ты, Руслан, подумай, как тебе жить дальше. Горы вылечивают, но человек сам себе иной раз крылья подрубает…

Вот и все, что он сказал Руслану. Но эти слова потрясли Гагаева. Старец оказался проницательнее многих.

Но как рассказать эту правду? Где найти силы, чтоб поведать правду о том бое?!

Отряд действовал активно. Летели под откос фашистские поезда с техникой. Партизаны постоянно держали в страхе гитлеровские гарнизоны. Фашистское командование решило во что бы то ни стало уничтожить партизанский отряд.

И хотя партизаны были начеку, но первый удар карателей был чувствителен. Они бросили против партизан авиацию и танки. Партизаны отступили к болотам, куда танки не могли пройти. Но от авиации скрыться было тяжелее. Самолеты снижались до предела и поливали из пулеметов. Эх, одну бы зенитку!

На рассвете, выйдя на дорогу, отряд наткнулся на засаду. Их встретили шквальным огнем. Надо было отходить — и немедленно. Но куда? От болот нельзя отдаляться, против танков не устоять.

— Отходим влево, в сторону балок, — передали по цепочке приказ командира. Это была невероятно тяжелая дорога, если учесть, что у них было девять раненых…

— Гляди! Атакуют!! — закричал Рубиев.

В самом деле — Руслан увидел сквозь реденький лесок цепочку гитлеровских солдат, стремительно приближающихся к ним.

— Огонь! — услышал он приказ Крючкова.

Первая атака врагов была отбита с трудом, потому что не всем партизанам удалось занять удобные позиции. Фашисты залегли, но как только отряд попытался отойти, они открыли шквальный огонь. Пришлось принять бой. Это не входило в расчеты Крючкова, разрушало его план. Он знал: если не удастся оторваться сейчас, потом будет поздно. Сейчас или никогда! Надо было успеть добраться до балок, пока не перерезали дорогу. Это понимали все, и, едва немцы поползли назад, отряд поднялся и побежал по направлению к балкам. И тут же фашисты поднялись. Они должны были удерживать партизан до тех пор, пока с тыла к русским не подойдут преследующие их части.

Рядом с. Русланом плюхнулся на землю Юрий.

— Не меньше полка бросили, сволочи! — ругнулся он и пустил очередь в фашистов. Автомат его щелкнул и утих. Юра вытащил диск из мешка, взвешивая его на руке, заявил: — Черт! Последний, — и стал заряжать автомат.

— Бей короткими — наверняка, — посоветовал Руслан…

Отбивая третью атаку карателей, они услышали за спиной у себя выстрелы.

— Догнали! — с горечью высказал страшную догадку Юрий.

Теперь дело решали секунды. Сзади к ним подбежал Рубиев и с размаху бросился на землю. Он тяжело дышал.

— Засекли они, братцы, — наконец произнес он. — Вот что… Отходить нам нужно… влево, пока не окружили. А кому-то задержаться придется, — он посмотрел на Руслана, — тебе.

Тот молча кивнул головой. Рубиев посмотрел в сторону Юры:

— И ты оставайся…

— Ясно, — сказал Юра и вспомнил: — Патронов не хватит.

— Полчасика продержитесь, — сказал Рубиев, хотя им и ему самому было ясно, что десять минут — вот красная цена двум автоматчикам, на которых будет идти цепь врагов. Ну, а на отход нужно полчаса — не меньше, это точно. Потому Рубиев и просил полчаса.

Он понимал, конечно, что у Руслана и Юры мало шансов выбраться, но не говорить же об этом. Зачем? Он бы хотел, чтобы все вырвались из этого пекла. Но как?

Рубиев снял диск со своего автомата.

— Я вам свой пирожок оставлю, — попытался он пошутить, потом, поколебавшись мгновенье, вытащил из кармана гранату: — И вот еще лимоночка… Последнее отдаю…

Он мог бы об этом не говорить. Если бы у него был запасной диск, он не стал бы снимать этот с автомата.

— За вами будет должок, — попытался вновь скрасить прощанье Рубиев.

— Выберемся — бутылочку поставим, — улыбнулся ему в ответ Юрий.

Рубиев пополз назад, крикнул:

— Отходим к Гнилой балке, ищите нас там…

Он вскочил и побежал. Меж деревьев мелькнули фигуры партизан. Отряд отходил.

…Стоп! Замри, память! До этого момента ты еще смеешь восстанавливать тот несчастный день. Но дальше — нельзя! То, что было дальше, должно умереть во мне. Это никогда не станет достоянием никого другого. Руслан давно пришел к выводу, что никто не оправдает его. Тем более не дано это молодежи, что родилась после войны. Как понять Руслана Сослану с его прямолинейным мышлением? Все у него по полочкам разложено. Рассказать Майраму? А стоит ли забивать его голову чужими заботами и страданиями? Весело живет, пусть и дальше наслаждается каждым днем. Руслан ни с кем не станет делиться своим прошлым. Незачем!

Сослан смел бросить упрек военному поколению с таким убеждением в своей правоте, что Руслан почувствовал себя виноватым. Но в чем? И почему родившийся после войны смеет обвинять старших в забывчивости? Из-за Казбека Рубиева? Но разве Руслан должен отвечать за всех? У него самого забот хватает. Он сам себя похлестче сечет. Нет, не за то, что забывчив он. Как раз наоборот: за то, что память у него крепкая. Многое Руслан мог бы рассказать Сослану, многое. И любопытно поглядеть, как он воспринял бы его историю. Понял бы Руслана? Нет. Сослан верхогляд. Он не посмел ответить на вопрос, который Руслан бросил ему в лицо. Хотя ответ на него должен быть один, и Сослан это знает. Знает, но трусит. Руслан не спрашивал у всевышнего или соседа, почему именно на него, а не на спутника обрушилась скала, потому что он всегда принимал жизнь такой, какая она есть. Радость — так радоваться, горе — так крепиться, стараясь выстоять… Вот и сейчас ему надо выстоять. Ему пора возвращаться в горы. Его там ждут. Отарам предстоит дальний путь. Одному Агубе с овцами не управиться. За эти годы он очень постарел. Руслан так и видит озабоченное лицо чабана, грустный взгляд, что он то и дело бросает на дорогу, извилистой змейкой сбегающую в долину. Он ждет, а Руслан никак не может собраться. Сегодня с утра засунул в рюкзак теплое белье, затолкал миски, кружку, две книги, бритву, кирзовые сапоги… Но опять остался.

Чем больше Руслан вдумывался в то, что ему сказал Тотырбек, тем сильнее убеждался в правоте старика… Мудрый Тотырбек видел больше, чем говорил. И если он так при Майраме сказал, — значит, и другие осуждают Руслана. А он-то думал, что это его личное дело: говорить людям или нет. Оказывается, это не так. Неужели Руслан в ловушке? Он был убежден, что поступил справедливо и мужественно, решив не давать о себе знать никому из тех, с кем воевал бок о бок. Но Тотырбек прав, говоря, что молчание — тоже ложь, что ложь так просто не исчезает из жизни, она передается по цепи. Не нанес ли своим поступком Руслан вред не только себе, но и другим? Не страдает ли Сослан из-за молчания Руслана? Знай Рубиев то, что скрыл от партизан Гагаев, разве он жил бы так, как сейчас?