Зеро - Эрик Ластбадер

Она сидела неподвижно, пристально глядя на него. Что же Митико увидела в нем?

— Но мой разум открыт. Я мыслю. И чувствую свое "я". Как это стало возможным? Мне этого не понять. Мне этого не вынести. Потому что невозможно разделить это "я" с другим японцем. Я должна навсегда запереть свое "я" на самом донышке сердца. Но не тогда, когда я с тобой. Его соски твердеют под ее пальцами.

— Рядом с тобой моя плоть тает как воск. Целует его соски.

— Напряжение, сдавившее мне виски, отпускает меня. Теперь подмышки.

— Я могу закрыть глаза. Внизу живота.

— Я могу ощущать свое "я" и не чувствовать себя, как на луне.

Показывает ему, что не только пенис может быть источником наслаждения.

Она внезапно остановилась, прижала пальцы к губам.

— Я и не подозревала, что мне так хочется поболтать.

— Тебе хочется поболтать, — сказал Филипп, протягивая к ней руки. — Точнее, и поболтать тоже.

Он склонился над Митико, снял с нее последний белоснежный шелковый покров. Он ласкал Митико языком, пока комната не наполнилась ее стонами. Ее бедра раздвигались все шире и шире. Наконец он возлег на нее, твердый, как камень, почувствовал, как сомкнулись ее пальцы, направляя его в жаркое влажное лоно.

Он чувствовал, что сходит с ума. Казалось, все мироздание вдруг заразилось этим его безумием. Филипп впитывал блаженство каждой клеточкой тела. Он припал губами ко рту Митико. Почувствовал грудью ее огненные соски. Попытался слиться с ней.

И это ему почти удалось.

* * *

Одно можно было сказать о Дэвиде Тернере: он умел обращаться с дамой. Он стал постоянно приглашать Лилиан в офицерский клуб, где часто бывал Силверс. Тернер явно превышал свои полномочия, что должно было очень не понравиться его начальству; Тернер был докой по части подобного рода выходок, но намерения его всегда бывали самыми наилучшими.

Что до Лилиан, то ей очень нравился офицерский клуб. Он размещался в посольстве США, белое каменное здание, заново отделанное изнутри. Мак-Артур заботился о том, чтобы его мозговой трест чувствовал себя уютно, поэтому черный рынок обеспечивал клуб (с большой выгодой для себя) мясом, овощами, фруктами, винами и виски.

Но, самое главное, думала Лилиан, здесь все так по-американски. Возможно, поэтому, а может быть, из-за того, что она тяготилась бездельем, устала от Японии и страстно хотела домой, Лилиан говорила обо всем на свете. Ей было хорошо в этих комнатах, так напоминавших о доме, о том, что мило ее сердцу.

Они ели отбивные из Омахи, картофель из Айдахо, зелень с Лонг-Айленда, распили бутылку самого лучшего «бордо» и откупорили другую, и Лилиан наконец смогла расслабиться так, как не расслаблялась со дня приезда в Японию. Отчасти дело было в ней самой, в ее взвинченном состоянии: чем дольше она жила в Японии, тем сильнее, оказывается, ее ненавидела. Лилиан не могла привыкнуть к обычаям, к формальной, полуформальной и доверительной манере общения. Она не только не в силах была понять их верований — буддизма, синтоизма, дзэн-буддизма, — но и попросту боялась этих религий. Японцы не верили ни в рай, ни в ад. Скорее, они верили в перевоплощение, а по мнению Лилиан, это уже попахивало сверхъестественным. К своему ужасу, она узнала, что сверхъестественное встречается в Японии на каждом шагу, большей частью японцы были анимистами, духи у них обитали сплошь и рядом.

Но дело было не только в этом. Своим новым состоянием души она была обязана и некоторым свойствам Тернера. Прежде всего, он был поразительно умелым слушателем. Ей не приходилось биться над загадкой его личности, как это часто бывало с Филиппом. Кроме того, он был потрясающим учителем. Да, она считала его лицо миловидным. Но еще и чувственным, что было куда важнее. То, что Филиппу казалось в Тернере аскетизмом, Лилиан воспринимала как искру Божью. Она была поражена обширностью его познаний, способностью разбираться в самых разнообразных философских учениях. И всем этим он охотно делился с ней.

Не понимая, как такое могло произойти, Лилиан вдруг поймала себя на том, что рассказывает ему о вещах, о которых никогда никому не поверяла. О том, как ее лучшая школьная подруга, учась в выпускном классе, заболела лейкемией, как Лилиан, охваченная ужасом, до последнего мгновения откладывала посещение больницы, потому что боялась увидеть изуродованный недугом облик подруги. В конце концов ей стало стыдно и она пошла. Лилиан помнила, как стучали ее зубы во время бесконечно долгого подъема на лифте. Она была охвачена благоговейным трепетом. На одном из этажей двое санитаров ввезли в лифт каталку с больным. Лилиан чуть не упала в обморок. Ей запомнилась склянка с прозрачной жидкостью, укрепленная над каталкой. Склянка раскачивалась, жидкость капала, кап, кап, кап...

Ступив в белый-белый коридор, Лилиан почувствовала дурноту, почти такую же, какую испытывала во время удаления гланд, когда наркоз еще не начал действовать. Она немного постояла, пытаясь совладать с головокружением, потом наконец отыскала нужную палату.

Она толкнула дверь и вошла. Ей запомнилось, что окно было открыто. Занавески бились на ветру, как крылья птицы. Слышался уличный шум.

Но Мэри не было. Аккуратно заправленная пустая постель ждала следующего пациента.

Лилиан услышала за спиной шум и обернулась.

— Мэри! — крикнула она, но это была всего лишь сиделка. — А где Мэри?

— Вы имеете в виду молоденькую девушку, которая...

— Мэри Деккер! — выкрикнула Лилиан.

— Моя дорогая, но ведь она скончалась сегодня рано утром, — сказала сиделка.

— Скончалась? — повторила Лилиан. Какое странное, ничего не выражающее слово.

— Разве вам не сказали в приемном покое? — продолжала сиделка. — Они должны были...

У Лилиан началась истерика.

В конце концов ее положили на кровать, на которой прежде лежала Мэри. Дали успокоительное и позвонили домой.

Сэм Хэдли приехал за дочерью. «Ты должна понять, Лил, — говорил он ей в машине по пути домой, — для Мэри война кончилась. Она проиграла, но не стала от этого менее храброй».

Действие успокоительного кончилось. Лилиан плакала не переставая.

— Думаю, ты можешь кое-чему поучиться у Мэри, — сказал отец, не глядя на нее. Он не любил слез, не понимал, зачем они нужны. — Она была твоей лучшей подругой, нуждалась в твоей поддержке. Не плачь по ней. Лил. Теперь твои слезы уже наверняка ни к чему. А плакать от жалости к себе — признак слабости. Что это тебе дает? Вот ты плакала, и что — станешь сильнее? Или храбрее? Чтобы выжить в этом мире, нужно быть храбрым. Лил. Жизнь вовсе не такая уж сладкая и радужная. Твоя подруга Мэри могла бы тебе это сказать. Но ты предпочитаешь прятать голову в песок. Вряд ли я сумею понять или оправдать тебя. Я разочарован в тебе, Лил. Вот не думал, что мой ребенок будет так себя вести. Нужно вознаграждать храбрость, превозносить ее, а не стесняться.

А потом, через много лет, наступил последний вечер ее брата Джейсона на родной американской земле. В этот вечер она была с ним. Он думал только о предстоящих битвах. Лицо брата горело, источая тот же устрашающий пыл, который она так часто замечала в лице отца. Воодушевление Джейсона было так велико, что Лилиан не стала пускать в ход ни одного из заготовленных заранее доводов, хоть и дала себе слово использовать этот последний вечер, чтобы отговорить его от вояжа в Европу. Когда пришло время начать разговор, слова застряли у нее в горле. Лилиан уступила силе убежденности Джейсона и поэтому наутро увидела, как транспортный самолет уносит его в свинцово-серое небо. Она даже не сделала попытки убедить брата остаться.

— История с Мэри как бы повторилась еще раз, — говорила Лилиан внимавшему ей Дэвиду Тернеру. — У меня не хватило духу сделать это. А через семьдесят два часа мертвый Джейсон уже лежал на берегу в Анцио.

Тернер подался вперед. В луче света его густые иссиня-черные волосы заблестели.

— А вам не кажется, — мягко произнес он, — что вы возлагаете на себя слишком большую ответственность, Лилиан? Давайте на минуту представим, что вы поговорили с братом. Неужели вы думаете, что ваши слова могли бы его переубедить?

Лилиан подняла на него глаза.

— Кроме того, ему был отдан приказ. Даже сумей вы отговорить его, а это маловероятно, что он смог бы сделать? — Дезертировать? — Тернер покачал головой. — Нет, ход событий уже нельзя было изменить.

— Это нужно мне самой, — упрямо ответила Лилиан.

— Что именно?

— Набраться смелости.

— Несмотря на то что говорит вам отец, генерал, на свете много трусов. Мудрость, Лилиан, состоит не в том, чтобы воевать друг с другом, а в том, чтобы понимать исторические закономерности. — Тернер взял ее за руку. — Неужели вы не видите, что вам незачем равняться на отца? Он милитарист, всю жизнь навязывавший свою волю другим. В конце концов, в этом состоит его предназначение. Его извращенная философия искалечила бы вас. Вы плачете, а он говорит, что вы слабая. Вы не выносите смерти, а он обвиняет вас в слабоволии. В детстве это случалось так часто, что вы сами поверили этой чепухе. Разве без меня вы этого не знали?