Молчание сфинкса - Татьяна Степанова

САЛТЫКОВ: Ах, он сказал вам. Ну что же… Металлоискатель мы действительно купили. В Лесном идут большие работы — вы же сами видели, — возможны какие-то археологические находки. Зачем же упускать такой случай?

КОЛОСОВ: Речь идет не о каких-то там археологических находках. Речь идет о бестужевском кладе, о котором в здешней округе ходит столько россказней и слухов. На месте убийства гражданки Ткач нами найден дневник вашей родственницы, которая еще в 1913 году со слов тогдашнего управляющего Лесным записала некоторые подробности этой истории, в том числе условия, которые должны быть выполнены тем, кто попытается завладеть кладом. В дневнике прямо сказано, что условия эти связаны с убийствами. И, как видите, убийства в Лесном совершаются. В дневнике перечислены и жертвы — священник, красавица, какой-то чертов петух и…

САЛТЫКОВ: И это говорит представитель закона! Бедная, несчастная наша страна! Дорогой мой, опомнитесm? придите в себя. О чем вы? Дневник 13-го года, условия заклятья, убийства… Это же смешно. Слышал бы нас с вами кто-то посторонний, он бы решил, что мы оба с вами ненормальные или нанюхались порошка. Причем здесь дневник моей двоюродной прабабки? Она благополучно уехала еще до революции со своими сестрами в Ниццу и вышла там замуж в двадцатом году за известного художника, потом, после развода, за американского журналиста. А в середине шестидесятых умерла. Причем тут какие-то ее детские, гимназические сочинения? Если вы так уж хотите это знать, то да, эта несчастная легенда о заклятом сокровище и условиях его получения действительно чрезвычайно живуча в нашей семье. Но это всего лишь легенда, поймите. Миф! Миф, который мои изгнанные революцией предки увезли с собой из России. Это легенда об утраченном, о потерянном навеки. И никогда ни для кого в нашей семье миф этот не был ни секретом, ни тайной. Эту легенду рассказывали постоянно. Я еще в раннем детстве слышал и о самой графине Марии Бестужевой, и об ее участии в дворцовом заговоре, и условиях, наложенных ею на клад, якобы спрятанный в Лесном. И когда я приехал сюда, домой, в Россию, начал восстанавливать наше имение из руин, я тоже ни от кого этих наших семейных преданий не скрывал. Еще весной, в мае, как-то за столом рассказал эту историю, эту глупейшую сказку. Теперь, честно говоря, я жалею — может быть, и не стоило делать этого.

КОЛОСОВ: В Лесном обо всем этом давно знают?

САЛТЫКОВ: Ну конечно! Отчего это вас так удивляет? Это всего-навсего старая семейная легенда. В нее никто не верит. Никто, понимаете? И никогда не верил. Это же просто невозможно, это смешно. Ни я, ни предки мои, ни родственники никогда не…

КОЛОСОВ: В прошлый раз выговорили, что ваши парижские родственники настойчиво отговаривали вас от возвращения в Лесное. Наверное, они были категорически против и любых попыток снова заняться поисками бестужевского клада?

САЛТЫКОВ: Покорнейше прошу меня простить, но у нас с вами какой-то ненормальный разговор выходит. Вы что, меня в чем-то обвиняете?

КОЛОСОВ: Пока у меня еще нет оснований в чем-то вас обвинять.

САЛТЫКОВ: Тогда будьте любезны, поторопитесь, пожалуйста, с освобождением моего сотрудника.

КОЛОСОВ: Вашего близкого друга, вы хотите сказать. Изумрудова я сейчас приведу. Сдам его вам под расписку, под ваше личное поручительство. Кстати, я думал, вы приедете вместе с адвокатом. Вы грозились. Что, выходит, раздумали?

Хлопнула дверь. Кат услышала за стеной в их кабинете шаги. Потом наступила тишина. Прошла минута, другая, и вот снова хлопнула дверь, и раздался голос Леши Изумрудова: «Роман, Рома, Ромочка!»

САЛТЫКОВ: Тише, мы не одни. Видишь, все выяснилось, тебя отпускают. Мне что — писать поручительство? В какой же форме?

КОЛОСОВ: В произвольной — я, такой-то, такой-то… Пишите на мое имя.

САЛТЫКОВ: Извините, можно я составлю поручительство на французском? Или напишу по-английски? По-русски я говорю свободно, но вот деловые бумаги, тем более такие важные юридические документа мне трудно…

КОЛОСОВ: Валяйте хоть на латыни.

Через пять минут Салтыков с Изумрудовым уехали. Черный «Мерседес» с тонированными стеклами растворился в туманной осенней мгле, словно его в Воздвиженском никогда и не было.

Глава 28

СЕСТРА И БРАТ

Это событие одновременно ждали с нетерпением и не ждали совсем: объявилась Анна Лыкова. Сама.

Наблюдение, установленное за антикварным салоном «Галантный век» в Сивцевом Вражке, доложило: утром в половине десятого (как обычно, за полчаса до открытия) Анна Лыкова вошла в салон. Никита Колосов, организовавший наблюдение за местом работы так внезапно и загадочно исчезнувшей из поля зрения фигурантки, решил наведаться в «Галантный век» лично. В сложившейся ситуации допрос Анны Лыковой интересовал его чрезвычайно.

На столе Никиты лежал суточный рапорт сотрудников оперативно-поискового управления, осуществлявших наблюдение за квартирой Лыковых на Автозаводской. Там значилось черным по белому, что ни Анна, ни ее брат Иван Лыков дома не ночевали. В 23:45 наблюдением был отмечен «неизвестный примерно 28— 30 лет, ниже среднего роста», появившийся во дворе дома и, как было указано в рапорте, «в течение длительного времени изучавший фасад и затем тщетно пытавшийся проникнуть в запертый кодовым замком подъезд № 3, где располагалась квартира фигурантов». К рапорту прилагались фотоснимки, сделанные из машины наблюдения. Никита увидел на фото Мещерского — ба!

Увы, бедный Серега искал ночной порой в дождь и ненастье свою дальнюю родню совсем не там, где следовало. Никита подумал даже: а не взять ли его с собой в салон «Галантный век»? Пусть убедится воочию, что Анна жива, а то он, кажется, до сих пор уверен в обратном, несмотря на все доводы логики. Но затем он решил этого не делать: Мещерскому и так хватило детективных переживаний в Лесном. Он до сих пор не оправился от потрясения.

Честно говоря, фешенебельных антикварных салонов Никита еще ни разу за всю свою оперативную практику не посещал. Случая такого не выпадало. Когда он вместе с двумя сотрудниками отдела убийств приехал в Сивцев Вражек (тихий, чистенький, заставленный иномарками, отмытый дождем), было одиннадцать часов дня. В антикварном салоне в такую рань не было еще ни единого клиента, только персонал и охрана.

Салон внутри отчего-то напомнил Никите музыкальный ящичек с секретом. Видел он такие в музее, старинные. Папочки, витрины, а в них финтифлюшки разные с прибамбасами — дорогие финтифлюшки, изящные, воплощение самой красоты и роскоши, но в принципе совершенно бесполезные, напрочь выпавшие из канвы времен.

В дверях Никиту встретил дюжий охранник. На удостоверение он отреагировал правильно — видно, сам был из отставников: «Вам старшего менеджера вызвать?» Никита сказал, что ему необходимо срочно поговорить с Анной Лыковой.

Охранник поднял трубку телефона на стойке рецепции: "Анна Николаевна, тут вас спрашивают. Нет, нет, это не ваш брат. Насчет него я все помню, не беспокойтесь. Это из уголовного розыска. К вам проводить? Пожалуйста, через зал и направо.

Замечание охранника о брате Никита отметил особо: судя по нему, Лица Лыкова со своим младшим братом не хотела встречаться. Было ли это нежелание результатом ссоры или же она боялась?

Когда Никита переступил порог небольшой светлой комнаты ("тол, жалюзи на окнах, ноутбук, факс и толстые цветные каталоги антикварных аукционов на французском и английском), Анна Лыкова встретила его стоя. Она старалась казаться спокойной, но удавалось ей это плохо. Никиту поразили перемены в ее облике — эта странная, сквозившая во всех ее жестах, в словах, в чертах лица болезненная нервозность. Казалось, Анна то собирала всю себя в кулак, то отпускала, то вновь собирала накрепко, словно готовилась к какому-то отпору, к борьбе. Господи, с кем?

— Вы? — она явно узнала Колосова. — Вы хотели меня видеть? Что-то случилось? В Лесном, да?

— Убийство, — Никита и не собирался скрытничать.

— Он убит? — Лыкова пошатнулась. — Роман?!

В ее голосе, во всей ее хрупкой, как-то сразу словно пополам сломавшейся фигуре было столько неподдельного отчаяния, что у Никиты дрогнуло сердце. И жаль ее стало — так жаль. А к жалости тут же примешалась злость, досада, обида. Салтыков стал почти неприятен из-за того только, что здесь, в этом шкатулочном, антикварном мирке, его (несмотря ни на что!) так любили, так горевали о нем. «Черт! — подумал Никита. — Чтоб их всех…»

— Я знала, я знала, что именно этим все кончится!

— Да жив ваш Салтыков, вы уж так сильно не убивайтесь, — Никита решил быть грубым, неделикатным. Неделикатность порой горькое, зато действенное лекарство. — Убили не его, а Марину Ткач, сожительницу Малявина.

В широко раскрытых глазах Анны Лыковой застыли слезы, страх и непонимание.

— Салтыков жив, здоровехонек. Вчера только ко мне в отделение за пацаном своим приезжал, за Изумрудовым, — повторил Никита. — А убили Марину Ткач.