Нежный бар - Дж. Морингер

— Мне всегда казалось, что если я захочу найти работу, которая погубит мою душу, то я стану адвокатом, — рассказывал я им. — Но, может быть, отдел «Все для дома» — это то, чем мне суждено заниматься. Во всяком случае, это первое, что у меня в жизни получается.

— Не переживай, — утешала меня продавщица косметики. — Я уверена, что это просто временный этап в твоей жизни.

— Правда? — спрашивал я с надеждой.

— Если все, что ты нам рассказал о себе, действительно правда, — заявляла продавщица белья, — то ты снова поднимешься, и очень скоро, черт возьми.

Наступила осень. Я проводил дни в «Лорд энд Тейлор», устанавливая новые рекорды по продажам, а вечера — в «Пабликанах», учась у Атлета и Шустрого Эдди играть в обманный покер. В свободное время я делал наброски романа о «Пабликанах», смотрел с бабушкой Опру и читал, сидя на крыльце. В один такой ясный типично октябрьский день, когда я сидел на крыльце, подъехал почтальон со зловещим розовым конвертом. Я узнал архитекторский почерк с расстояния в двадцать футов. Взяв конверт из рук почтальона, я разорвал его на шесть кусочков. Через минуту вновь сложил их вместе. Она скучала по мне, любила меня и хотела встретиться и поужинать со мной.

Я поклялся себе, что не поддамся. Прочел еще несколько страниц книги, налил себе чашку чаю, позвонил Сидни и сказал, что заеду за ней вечером. Остаток дня я прихорашивался и пробовал разные выражения лица перед зеркалом в ванной. Невозмутимый. Спокойный. Собранный.

По пути на станцию я зашел в «Пабликаны». Единственным знакомым в баре оказался Твою Мать. Он спросил, куда я иду такой нарядный.

— На ужин с бывшей девушкой, — ответил я, закатив глаза.

— А, твою мать.

— Лучше не скажешь, Твою Мать.

— Твою мать. Мать твою.

— А тебе когда-нибудь разбивала сердце девушка? — поинтересовался я.

Твою Мать приблизил свое лицо к моему и улыбнулся улыбкой человека, который выпил девять бутылок пива, а от его дыхания у меня чуть галстук не зашевелился. Но я не отстранился, и это его, похоже, тронуло, будто моя неподвижность была признаком верности. Потом он дал мне отеческий совет, который я никогда не забуду.

— Когда-то я пырил одну молодую вертиплетку. А когда она стала мне худер приндить, я сказал ей, что я этого, мать твою, не потерплю, не дождешься, и я ей таких пинди-миндилей надавал, что на всю жизнь, мать твою, хватит. Понял м-мою мыссыль?

Сидни больше не жила у родителей. У нее была квартирка на верхнем этаже дома в Ист-Энде. Когда она открыла дверь, у меня подкосились колени. Она была еще красивей, чем в моих воспоминаниях. Карие глаза, русые волосы цвета осени — прошло всего два месяца, но я забыл. Я сказал себе, что воспоминания всегда проигрывают по сравнению с реальной красотой.

В ресторане я заказал виски. Сидни попросила водку с тоником и сразу перешла к делу. Она извинилась за то, что снова причинила мне боль. Но в этот раз она извинилась иначе. Это не звучало как стандартная прелюдия к примирению, которую я ожидал услышать. Сидни говорила о парне из трастового фонда — о его семье, о яхте, о чувстве юмора, — он был для нее больше чем друг, больше чем просто увлечение. Она любит его, сказала Сидни, но меня она тоже любит. И не может разобраться в своих чувствах.

Мне было невыносимо слушать про парня из трастового фонда. Всего виски в «Пабликанах» не хватит, чтобы стереть все те подробности, которыми Сидни забивала мне голову. Чтобы сменить тему, я спросил, чем она занимается. Она работала в маленьком рекламном агентстве, и ей это нравилось. Похоже, она отказалась от мечты стать архитектором или режиссером. Я, в свою очередь, рассказал ей про свой роман с рабочим названием «Истории придорожной пивной», про то, что написал уже восемнадцать страниц. Я поведал Сидни, как Вонючка метнул в кого-то разделочным ножом и тот застрял в стене словно томагавк. С этой истории можно было начать книгу. Я знал, что Сидни не в восторге от «Пабликанов», но больше мне не о чем было говорить, к тому же я сознательно избегал темы, от которой у нее точно испортится настроение. Словно почувствовав, что я что-то скрываю, Сидни прервала меня:

— Чем ты зарабатываешь на жизнь?

— Работаю.

— Где?

— Нигде. Не стоит об этом говорить, так, временная работенка.

— Джей Ар, дорогой, где ты работаешь?

— В отделе «Все для дома» в «Лорд энд Тейлор».

— В каком отделе?

— «Все для до-ома».

Пришел официант принять заказ, но Сидни замахала на него руками:

— Нам нужно больше времени. Намного больше времени.

Она аккуратно разложила приборы на белой скатерти, будто это была первая часть речи, которую она собиралась произнести. Затем она начала. Где твои амбиции? Что случилось с твоими мечтами и целями? Какой смысл было поступать в Йель? Почему, черт возьми, ты продаешь свечи и хрусталь?

— Потому, — ответил я с горечью, — что у меня это хорошо получается.

— Ты подавал заявления в газеты? Ты отправил им свои статьи из «Йель дейли ньюс»? Ты связывался с «Нью-Йорк таймс»?

— «Нью-Йорк…»? Пожалуйста, перестань. Тебе нельзя больше пить водку.

— Ты всегда говорил про «Таймс». Ты всегда говорил, что «Таймс» — твоя мечта.

— Правда? — Я этого не помнил. — Послушай. «Таймс» мне не по зубам. «Таймс» — это как… ты. Я чудом попал в Йель, чудом встретил тебя. Молния не ударяет три раза в одно и то же место.

— Тебе нужно пробиваться в этой жизни, Хулиган.

— Я пробивался. С тобой. Посмотри, к чему это привело. — Я втянул голову в плечи.

Она рассмеялась.

После ужина мы пошли прогуляться по Манхассет — авеню, разглядывая витрины магазинов. Сидни взяла меня за руку и прижалась ко мне. Я ненавидел себя за то, что так сильно хочу ее.

Вернувшись в ее квартиру, мы лежали на полу в гостиной и разговаривали, в основном о книгах. Сидни призналась, что теперь читает больше, чем во время учебы в Йеле, и открыла для себя целый ряд интересных молодых писателей. Я завидовал каждому писателю, имя которого она называла, — не столько их таланту, сколько тому, что они произвели впечатление на Сидни. Я догадывался, что их ей порекомендовал парень из трастового фонда. Я потянулся к Сидни и поцеловал ее. Ее губы были мягче, чем я помнил. Я расстегнул ее блузку, положил руку ей на грудь, раздвинул колени своей ногой. Она расстегнула мне пояс, легла на меня и стала стонать и шептать «да». Вдруг резко остановилась и отодвинулась:

— Погоди. Сегодня был прекрасный вечер. Давай не будем его портить.

— Портить?

— Я не хочу торопиться.

Внутренний голос сказал мне, что Сидни не хочет торопиться, потому что я околачиваюсь в «Пабликанах» и работаю в «Лорд энд Тейлор». Если бы я пришел и с порога начал рассказывать о своей работе на Уолл-стрит, мы бы уже разделись. Я вскочил. Голова кружилась. Я слишком много выпил, но этого было недостаточно. Сидни тоже вскочила, схватила меня за руку, попросила остаться, чтобы она могла все объяснить. Я высвободил руку. Мне нужно было сохранить хоть какую-то гордость. И что важнее, я еще мог успеть на поезд в час девятнадцать и попасть в «Пабликаны» до закрытия.

28

ТИМ

В баре было полно народу. Я протиснулся между четырьмя торговыми представителями, которые жаловались не то на босса, не то на маленькие премии, и мужчиной, от которого недавно ушла жена. Ушла к женщине.

Дядя Чарли раздавал советы всем одновременно. Увидев меня, он запрокинул голову, так будто кто-то сунул ему под нос ароматическую соль.

— Кто умер?

— Я. Только что ужинал с Сидни.

— Стервы, — прошипел дядя, шарахнув бутылку «Деварза» о стойку. — Все они стервы.

Торговые представители и рогоносец крякнули в знак одобрения.

Дядя Чарли что-то долго наливал, а потом поставил передо мной стакан, до краев наполненный виски. Фонтан Треви из виски. Затем дядя начал открывать бутылки пива для торговых представителей и забыл про меня. Я огляделся. Кому-то посетители бара показались бы безликой толпой выпивающих людей, но для меня это были родные лица. Друзья и родственники. Попутчики. Биржевые брокеры и «медвежатники», спортсмены и инвалиды, матери и супермодели, — мы все были одним целым. Мы все пришли в «Пабликаны», потому что нас обидела жизнь, потому что страдание любит компанию.

Дядя Чарли снова повернулся ко мне:

— Ладно, выкладывай.

Я глубоко вдохнул. Дурацкая затея. От кислорода, попавшего в легкие, мне опять стало грустно, и я не мог говорить связно. Позже дядя Чарли рассказал, что я произнес нечто вроде: «Каждый раз, когда кто-то умирает, люди говорят о том, как хрупка жизнь, но, черт возьми, мне кажется, что по-настоящему хрупкая вещь — любовь, убить кого-то не так просто, а любовь умирает быстрее, чем свежесрезанные цветы, вот так я думаю, бу-бу-бу, твою мать, бу-бу-бу». Дядя Чарли не знал, что ответить, потому что я невольно начал разговор, в котором захотели принять участие все. Мужчины стали выражать свое мнение о женщинах и о самых разных аспектах любви.