Том 7. Мертвые души. Том 2 - Гоголь Николай Васильевич

V.

Второй том «Мертвых душ» был последним литературным трудом Гоголя и единственным художественным произведением (за исключением только «Развязки Ревизора»), над которым Гоголь работал в последний период своей жизни, — в период, отмеченный «крутым поворотом» (выражение самого Гоголя) во всем его мировоззрении. Второй том «Мертвых душ» представляется не столько органическим продолжением первого, сколько новым, по существу, произведением — с иными идеологическими предпосылками, иными заданиями, иными во многом художественными приемами. В сознании самого Гоголя уже на первых приступах к работе над вторым томом он характеризуется прежде всего своим отличием от первого. Основные отличия Гоголь видел в большей, по сравнению с первым томом, значительности содержания и в ином, чем в первом томе, выборе героев.

Письма Гоголя за 1843–1845 гг. показывают, что во втором томе должны были найти выражение моралистические идеи Гоголя вообще, и что Гоголь связывает свой труд с собственным воспитанием. В письме к Н. М. Языкову от 14 июля 1844 г. Гоголь пишет: «так самый предмет и дело связано с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя». Тот же смысл имеют и слова в письме к Смирновой от 25 июля 1845 г.: «Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет „Мертвых душ“. Это пока еще тайна… и ключ от нее, покамест, в душе у одного только автора». Еще яснее развивается эта мысль в «Четырех письмах к разным лицам по поводу „Мертвых душ“», именно в письме четвертом, не названным адресатом которого является несомненно та же Смирнова. Основное содержание второго тома раскрывается не как изображение «прекрасных характеров», а как указание «путей и дорог» к «высокому и прекрасному», т. е. как тема нравственного возрождения.

Это объяснение не отменяло первоначального замысла, а только разъясняло его. Основное различие осталось в силе. Герои второго тома должны быть привлекательнее и сложнее героев первого тома. В нарочито упрощенной форме высказано это в предисловии к новому изданию первого тома (1846 г.): «Взят он <т. е. Чичиков> больше затем, чтобы показать недостатки и пороки русского человека, а не его достоинства и добродетели, и все люди, которые окружают его, взяты также затем, чтобы показать наши слабости и недостатки; лучшие люди и характеры будут в других частях». Подобное же схематическое противопоставление встречаем в письме 1850 г. к А. Ф. Орлову, но оно явно вызвано официальным характером этого письма. В частной переписке Гоголь предъявляет к себе те же требования — раскрывать национальные «недостатки» и «достоинства», какие он выдвигал вообще для литературы в статье «В чем же наконец существо русской поэзии». Так, в письме от 29 октября 1848 г. к А. М. Виельгорской сказано — именно по поводу второго тома «Мертвых душ»: «Хотел бы я, чтобы по прочтении моей книги люди всех партий и мнений сказали: он знает, точно, русского человека; не скрывши ни одного нашего недостатка, он глубже всех почувствовал наше достоинство». В письме к К. И. Маркову (ноябрь 1847 г.) сказано прямо, что во втором томе видное место должна была занять тема «недостатков». На предостережения Маркова («если вы выставите героя добродетели, то роман ваш станет наряду с произведениями старой школы»)[149] Гоголь отвечал: «Что же касается до II тома „Мертвых душ“, то я не имел в виду собственно героя добродетелей. Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намерение автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-нибудь стороны».

Идейные задания второго тома определялись в период работы Гоголя над «Выбранными местами из переписки с друзьями» и отразили общее направление этой реакционной книги, в частности, центральную ее мысль о необходимости нравственного возрождения для каждого человека как единственного средства оздоровления общественной и государственной жизни. Однако, как указывал Чернышевский, «новое направление не помешало» Гоголю «сохранить свои прежние мнения о тех предметах, которых касался он в „Ревизоре“ и первом томе „Мертвых душ“». Чернышевский настаивал на том, что реакционные идеи, овладевшие Гоголем, не убили в нем великого художника, что он и «в эпоху „Переписки“ не видел возможности изменять в художественных произведениях своему прежнему направлению».[150]

Второй том открывается полемически-декларативным вступлением, где автор продолжает настаивать на изображении «бедности, да бедности, да несовершенств нашей жизни». Гоголь стремится к «верности действительности» не только в смысле типической жизненной правды, но и в деталях. Всеми возможными способами Гоголь собирает материалы по «вещественной и духовной статистике Руси».[151] Он обращается к различным своим корреспондентам с просьбой присылать ему характеристики общественных типов, рассказы о злоупотреблениях администрации, описания изб и мужиков и т. п.[152] Гоголь изучает русскую жизнь и по книжным источникам, читая, например, «Хозяйственную статистику России» В. П. Андросова, М., 1827,[153] труд Н. А. Иванова «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», 1837,[154] различные путешествия по России и особенно по Сибири — вероятно, для изображения жизни Тентетникова в ссылке.[155] В этой же связи Гоголь проявляет особый интерес к литературным произведениям писателей, принадлежащих или близких к «натуральной школе». В статье «О современнике» он с этой именно точки зрения выдвигает Даля: «каждая его строчка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанью русского быта и нашей народной жизни… Его сочинения — живая и верная статистика России». А. О. Россету, который взял на себя ознакомление Гоголя с современной русской литературой, Гоголь писал 11 февраля 1847 г.: «Мне нужны не те книги, которые пишутся для добрых людей, но производимые нынешнею школою литераторов, стремящеюся живописать и цивилизировать Россию. Всякие петербургские и провинциальные картины, мистерии и проч.». В письме к тому же Россету от 15 апреля 1847 г. Гоголь прямо устанавливает связь своих просьб о присылке различных материалов со своей творческой работой: «Скажу вам не шутя, что я болею незнанием многих вещей в России, которые мне необходимо нужно знать… Все сведения, которые я приобрел доселе с неимоверным трудом, мне недостаточны для того, чтобы „Мертвые души“ мои были тем, чем им следует быть». Обращаясь затем с новой просьбой о записи «мнений» и характеристик, Гоголь добавляет: «это в такой степени не игрушка, что если я не наберусь в достаточном количестве этих игрушек, у меня в „Мертвых душах“ может высунуться на место людей мой собственный нос и покажется именно всё то, что вам неприятно было встретить в моей книге». Наконец, вернувшись на родину, Гоголь попрежнему пользуется каждым случаем для того, чтобы пополнить свое «знание России» беседами с разнообразными встречающимися ему людьми.[156]

Очевиден более широкий по сравнению с первым томом общественный фон, на котором должно было развиваться действие. Второй том свидетельствует о новых творческих исканиях Гоголя и его новых художественных достижениях, сказавшихся, например, в создании таких образов, как образ Тентетникова, Бетрищева, Петуха. Вместе с тем для второго тома характерны бледные образы Уленьки, Платонова, а также схематичные Костанжогло, его жены и др.[157] Мастерское начало второго тома и отдельные замечательные эпизоды чередуются с натянутыми сценами и дидактической риторикой. Реализм Гоголя оказался в вопиющем противоречии с его реакционно-моралистическими идеями.