Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura"

Ли посмотрела мне в глаза и сказала строгим, без намека на шутку голосом:

– Бога благодари. Он тебя любит и я тебя люблю, а если я в тебе ошиблась, ты сам ему ответишь за всю мазуту. Для меня нет в тебе ничего противного, потому что ты это я, мы одно целое. Даже если случится самое страшное, ‒ не важно, даже если я умру, теперь ты принадлежишь мне, а я, тебе.

Это было больше, чем признание в любви. Ее слова подействовали на меня так, словно она протянула мне на открытой ладони свое сердце. Каждый поцелуй имеет свое значение. Но, минет?.. Мне показалось, что это не более, чем очередная ее порноидея. Мне не понятен был его смысл. Для меня он был противоестественен, ‒ он был ни к чему. Я знал, что Ли сделает для меня все, что я ни пожелаю, но ничего подобного я не желал, и не хотел. Наверное, не дорос. Но кое-что я для себя уяснил: в любви есть вещи, которые не терпят половинчатости, ‒ все всерьез.

Я настоял, и мы перешли в другой подъезд. Мне хотелось ей сказать, до того как мы расстанемся, что она самый близкий мне человек, но я не находил нужных слов. Я их обязательно найду, не сейчас, так позже, найду и скажу или напишу.

– Еще ни разу я не писал тебе писем, эту ошибку надо исправить. Скоро ты получишь от меня письмо. Я напишу его тебе пером белого лебедя жемчужно-белыми чернилами по белому листу бумаги. Белым по белому, а буквы моих слов будут белее белого. Знаю, ты сумеешь прочесть, – говорил я, а она слушала зелеными глазами.

– Ты напишешь в нем обо мне?

– Разве можно писать о ком-то еще?

‒ Я никогда не получала писем. Если бы мне кто-то написал… Если я получу от тебя письмо, я буду самой счастливой на свете!

‒ Придет день, и ты его получишь. Я напишу тебе о том, что ты мне самая родная на всем белом свете. В том письме я открою тебе одну тайну, ‒ я научу тебя летать. Мы улетим с тобой отсюда, чтобы никогда не вернуться. Весь мир будет наш. Жди моего письма, белым по белому.

Глава 18

Порой мне было трудно с Ли, тяжело, ‒ да просто невыносимо!

Она становилась все более непредсказуемой, импульсивной. Тоска, которая все чаще овладевала ею, сменялась возбуждением, она внезапно вспыхивала, и так же быстро угасала, молодея и старея на глазах. Безудержное веселье сменялось приступами беспричинной тоски, глаза ее переставали блестеть, взгляд становился растерянным, жалким. Она быстро переходила от разговорчивости к молчаливой замкнутости, от шапкозакидательской уверенности в своем будущем успехе, к безнадежным высказываниям относительно своих танцевальных способностей. Страх мнимого преследовал и томил ее.

У нее появилась какая-то внутренняя растрепанность, если раньше она вполне владела собой, была безмятежно веселая и уверенная в себе, то теперь вздрагивала от любого неожиданного звука и в испуге не могла сдержать крик. Изменчивость ее настроения начала меня беспокоить. Вместе с тем, Ли была необыкновенно впечатлительна, ранима, ее все будоражило, и могло овладеть ею целиком. Поэтому она была так беспомощна перед переполняющими ее чувствами, беззащитна перед окружающими ее людьми.

Но больше всего меня беспокоило ее увлечение алкоголем. «Единственный бальзам, который лечит мои раны», ‒ говорила она о спиртном. Так оно и было, алкоголь позволял ей забыться, но банку она не держала. Пьяная, она позволяла себе такие поступки, в которых потом горько раскаивалась. Я никогда ее в них не укорял, усвоил с детства: упреки лишь усиливают те качества, в которых упрекают. Но выпив, она все чаще теряла над собой контроль, представляя угрозу для себя и окружающих. После одного из ее пьяных приключений у нас состоялся разговор, который изменил наши отношения.

* * *

Наступила ранняя весна.

Синева неба стала нежнее, дни пошли в рост, а темные ночи становились короче. Грязный снег в сугробах стал кристаллизоваться и оседать. Задымился, согретый солнцем асфальт и растаяла никогда не тающая черная наледь на тротуарах. По мостовым разбежалось множество сверкающих весенними зайчиками ручьев, наполненных разбуженной водой. В лужах радужно переливались нефтяные разводы, и свежий ветер принес радостную весть: пришла весна. Я ходил полупьяный, будто очнулся от зимней спячки, радуясь вместе с ожившей водой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Ветреным мартовским воскресеньем я вместе с Ли пошли в местный цирк. Солнце было ярким, а небо голубым. Цирк находился рядом с Домом культуры, куда Ли ходила на репетиции. Это было новое, современной архитектуры здание в виде двух перевернутых тарелок. Несмотря на то, что эти тарелки находились в нескольких десятках метров от места, где Ли бывала почти каждую неделю, в новом цирке она еще ни разу не была. Все не хватало времени, а вернее, желания. Об этом я не преминул сообщить кассирше.

– Нам, если можно, лучшие места. Я сегодня впервые привел своего ребенка в цирк, – и продемонстрировал ей в окошко, смеющуюся Ли.

– В виде исключения, из директорского фонда… Принимая во внимание, что идете в первый раз, – улыбнулась кассирша.

Нам достались лучшие места в третьем ряду, почти рядом с ареной, от этого создавалось впечатление присутствия в каждом исполненном номере. Ли была в восторге, как будто сама принимала во всем участие. Глаза ее сияли, ее восхищала эта фантастическая реальность, надрывающая душу музыка, перекрываемая рычанием укрощенных голодом хищников, экзотическая пестрота костюмов, режущие ухо звуки труб, бьющая по нервам тревожная дробь барабанов. Она буквально жила, напряженной атмосферой этой жестокой сказки. Жестокость ‒ неотъемлемая составляющая этого действа, как и в самой жизни.

– Мне так нравится, здесь все такое… Настоящее! – стараясь перекричать разухабистый канкан, радостно прокричала она мне на ухо, – Почему, мы раньше сюда не пришли?!

Я только улыбнулся и обнял ее в ответ. Мне не нравился цирк. Безусловно, цирк одно из самых богатых и выразительных средств искусства. В цирке так много красивых, сильных людей, это единственное место на земле, где все счастливы. Но было в нем, что-то вульгарное, а главное, обманное. Еще ребенком, увидев однажды в цирке, как заезжий фокусник, исполнявший свой номер с ловкостью, граничащей с волшебством, случайно выронил из рукава, спрятанный там шарик, я навсегда разочаровался в тайнах цирка. А, кроме того, я видел, как в цирке дрессируют животных, и как им там живется, в неволе.

И все-таки, когда в Херсон приезжал цирк шапито, отец и я, мы всегда шли смотреть представление, а иногда, если смотрители разрешали, то и кормить зверей. К моему удивлению, отец получал от этого больше удовольствия, чем я. Не знаю, кто из нас был бо́льшим ребенком, я или он. Меня же переполняла щемящая жалось к мученикам дрессировщиков. Впоследствии, я не раз задумывался над тем, разгаданным мною фокусом под брезентовым куполом шапито. Секрет фокуса всегда в том, чтобы произвести на окружающих впечатление неповторимого чуда. Если же фокус может повторить кто-то еще, это уже не фокус, а обман. Поэтому иллюзионисты не показывают фокусов, которые можно разгадать, глядя на них, со стороны. Какова же задача всех стараний фокусника? В ответе я не сомневался. Нет, я не люблю цирк.

На арене укрепили три турника, на которых заходилась вертухаться труппа акробатов. Один из них, не рассчитал и, выполняя очередное сальто-мортале, со всего маха грохнулся на спину, издав страшный чмокающий звук. Удар об арену был очень сильный. Он лежал, не подавая признаков жизни, под неестественным углом вывернув голову к плечу, похожий на сломанную куклу. К нему подбежали униформисты, хотели унести, но слаженности в их действиях не замечалось. Подхватив его, они вначале, уронил ноги, а затем, подняв ноги, уронили голову. Бросив акробата, они стали, препираться меж собой. Он же, никак на это не реагировал, падал на алое покрытие арены, как «гуттаперчевый мальчик».

Ли замерла рядом. Побледнев и вцепившись руками в поручни кресла, она только вздрагивала и стонала, когда униформисты в очередной раз роняли акробата. Я не мог больше этого выдержать, выбежав на арену, я отстранил одного из униформистов, взял лежащего акробата под мышки, двое других подхватили его за ноги и мы, сорвав аплодисменты, благополучно унесли его за кулисы. Здесь, в полумраке, мы уложили его на какую-то широкую короткую подставку, и опять неудачно. Его туловище лежало на подставке, а голова, руки и ноги свисали с нее, как у тряпичной куклы. Я удивился своей несообразительности, похоже, я заразился ею от подсобного персонала арены, а они, все как один разбежались неизвестно куда.