Маленькая хня - Лора Белоиван

— ВЗОРВАЛОСЬ, — сказал Петька, глядя на меня сквозь дым и пепел.

— Вижу, — сказала я и посветила свечкой в стиралку, где плавали останки кипятильника и кусочки расплавленной пластмассы. Провод исчез, в розетке торчала одна вилка.

— Гуманитарий ты хренов! — подумала я, — для чего, спрашивается, я вот эту палку к машинке привязала? Чтоб электричество в воду не макать!

А вслух сказала:

— Петер, — говорю, — а ты доктор чего?

— А?

— Ну, специальность у тебя какая?

— Инженер, — сказал Петька. Затем вздохнул и добавил: — инженер-электрик, плять.

А потом мы поехали в Сидеми. На противоположный берег Петра Великого. Там, как я уже говорила, мы хотели потусоваться пару-тройку дней, вернуться во город В., а затем мотануть на Север. Но на противоположном берегу у Петьки воспалился аппендикс, и прямо с корабля, то есть с катера, он угодил на бал. То есть в городскую больницу, где бедолагой тут же сервировали операционный стол.

Мы пришли к нему на следующий день. На входе в хирургическое отделение нас никто не остановил и не предложил переобуться в бахилы. Мы принесли Петьке куриный бульон и выразили ему любовь и сочувствие. Петькина кровать стояла в уголке у окна, и время от времени на нее падали кусочки штукатурки с потолка. На Петьке лежало уже довольно много известки, и вообще его было жалко. Петька поведал, что его «швейцарский шёпа» уже болит от уколов, а впереди их еще много, и из окна, в котором нет половины стекла, дует в ухо. Внезапно открылась дверь, и в палату по-хозяйски вошел огромный серый котяра. Я рванулась было выставить кота за дверь, но Петька остановил меня:

— Не надо, пусть. Он тут мышей ловит. Мыши в шкафу, они там едят печенье, — сказал гражданин Швейцарии и слабой манией руки указал на прикроватную больничную тумбочку.

Забрали мы Петьку на третий день. Хирург, вскрывавший больное Петькино брюхо, подтвердил, что при наличии знакомого врача наш зарубежный друг выздоровеет и амбулаторно. Знакомый врач тут же предъявил себя как гарантию, под которую нам и выдали Петьку.

— Хлористый ему, дня три, — сказал на прощание хирург. Мы кивнули, все четверо.

— Гвоздь есть? — это уже Юра спросил меня, когда мы уложили Петьку в диванную яму. Я даже не спросила, зачем. Просто нашла двадцатку и принесла Юре. Он показал рукой, куда его вколотить. Я сбегала за молотком и выполнила распоряжение врача. На гвоздь Юра повесил капельницу и сказал Петьке:

— Лапу дай. Левую, ага.

Еще через неделю Петька сказал, что, если мы прямо завтра не поедем сплавляться по Кеми, то он повесится на гвозде. И мы поехали, купив сгущенки и сайпися, которого Петьке было нельзя. Рюкзак ему снарядили мой городской, положив туда лишь смену Петькиной теплой одежды. Ему нельзя было поднимать тяжелое. Уже на месте назначения выяснилось, что Петька забыл его дома на гвозде, не идентифицировав как свой, а взял с собой собственный, привычный и совершенно пустой.

А гвоздь в стене так и остался. Я вешаю на него настольную лампу за шнур, чтоб читать перед сном.

Какого-то лета (дневничковое)

Приснилось, как будто беру большие портновские ножницы с зелеными ручками и сквозной дыркой посреди лезвий (эти ножницы реально существуют в природе и живы до сих пор. Это мамины ножницы. Когда братцу Денису было года полтора, он перерезал ими шнур у включенной в розетку настольной лампы, отсюда и дырка), подхожу к зеркалу и аккуратно срезаю себе сначала чёлку, затем — пряди у висков, после чего собираю остальные волосы в хвост и обстригаю его под самый корень.

И очень нравлюсь себе в зеркале после стрижки.

А участок на Океанской продан. Тот самый — с дубом и фундаментом. Квартиру продать будет несложно: в нашем тихом закутке над самым морем постоянно спрос на квартиры.

Я вернулась после сделки с продажей, взяла ножницы, подошла к зеркалу и обстригла себе волосы. Сперва — челку, потом — пряди с висков, а потом собрала остатки волос в хвост и обкорнала его под корень.

Так что тот сон уже сбылся, уже сбылся.

Банцен, ты хочешь в Мск?

Мы будем лететь с тобой в багажном отделении, потому что одного тебя я туда не отправлю.

Он родился мне в ладони. Остальные семеро тоже родились мне в ладони, но Банцену я слишком коротко обрезала пуповину и уже этим самым обрекла нас с ним на совместную жизнь: продавать щенка с потенциальной пупковой грыжей — очень уж много объяснений с будущим владельцем.

И я не знаю, зачем всё-таки полетела туда. Я давно запретила себе возвращаться в то место: меня там больше нет. Ни я, ни Яхтсмен не пытались выяснять подробности происшествия, тем более, что вскоре мы расстались, потому что я отвлеклась на другое и перестала придумывать себе его яхты, а когда обернулась назад, то рядом уже никого не было. И мне совершенно не интересны причины, по которым убивают домики в лесу: в любом случае, эти причины неуважительные. Но меня всё еще тянет оглянуться.

Каждый сам себе Лотова баба.

Впрочем, ничего страшного я там не увидела. Дуб, росший за Домом, почти совсем оклемался после пожара. Он набросал вокруг себя желудей: готовится к продолжению рода. Всё хорошо. Так же пахнет кедрачом. Рядом с фундаментом нашла блюдечко тёмного французского стекла. Привет из той жизни, от которой у меня остался только Банцен.

Я помню, как мне его привезли, целого и почти невредимого, если не считать две продолговатые проплешины на рыжей шкуре — видимо, на него падали горящие щепки — я обняла его и поняла, что три дня не дышала. Я обняла его и впервые сделала нормальный человеческий вдох.

Я и сейчас иногда перестаю дышать, это случается обычно во сне, когда мне снится солнечный квадрат на полу веранды. В Доме всегда было солнечно. Я смотрю на этот квадрат и не дышу, боясь проснуться и перестать его видеть, и чувствую, что еще немного, и уже не смогу вернуться сюда, где этого квадрата нет. И тогда ко мне приходит Банцен, и я всякий раз успеваю вынырнуть, держась за его шею.

Мы будем жить долго, а потом просто поселимся в Доме. Там он наверняка целый, и в нём абсолютно все счастливы, а на полу веранды всегда солнечный квадрат.

Какого-то лета (дневничковое)

«Хорошо в деревне летом?» — пристаёт говно к штиблетам.

Это моя последняя летняя запись. Покупатель на квартиру, мужик с золотой цепью и грустными глазами, долго глядел в окно на Босфор Восточный. «Надо же, море почти совсем замерзло, а я и не замечал», — сказал он.

Я-то, конечно, заметила замерзшее море гораздо раньше: каждый день я смотрю в эти окна и дважды в сутки летаю над Босфором, выгуливая Банцена. Но до последнего, как умела, откладывала зиму. Но завтра —  23 декабря. День рождения Казимировой — самый верный признак окончания лета.

27 декабря

У нас с Банценом билеты забронированы аж на 12 января. Продажа квартиры — десятого. Так что Новый год в Мск мы будем отмечать по дореволюционному календарю.

29 декабря

В городе В. холодно до ужаса, минус тридцать со штормовым ветром — это для города В., с его стопроцентной влажностью и совсем не континентальным климатом, многовато.

На улице у людей отваливаются лица, и их никто не убирает, потому что спецтехника не может продраться сквозь сугробы. Сегодня уже пятый день, как стоит невиданный в этих местах мороз, почти никто уже не рискует выходить из дому, и ураганный ветер гоняет по пустынным улицам потерянные кем-то носы, щеки, губы и глаза. Иногда мимо окон на большой скорости пронесёт чью-то отвалившуюся задницу, а иногда — и целого, но, конечно, неживого и уже стеклянного насквозь человека.

Зрелище это настолько тягостное, что оставшиеся в живых люди почти прекратили пользоваться окнами, и их — в зависимости от достатка владельцев — затянуло паутиной, расписало словом «хуй» или узорами под Гжель, или, как у меня, закалякало классической графикой с любимым Дед-морозовым сюжетом. С одной стороны, хорошо: не видно летающих жоп. С другой — тоже хорошо: не видно моря.

31 декабря.

Никто не видел, куда я положила ёлку?

Утро второго января

Итак, «встали дети в шесть часов».

Заполняю бланк резюме.

Правое ухо болит. Если по эзотерике, то наслушалась какого-то говна, а если по жизни — то справа у меня окно, из которого дует. Может, имеет смысл передвинуть стол, но тогда будет как по эзотерике.

Обычно я слышу этот звук перед сном, но из-за Нового года перевернулись сутки. Всю жизнь была совой, а тут — подорвалась жаворонком под сигнализацию соседского Escudo: в 6:00 тот приветствует хозяина хрипловатым взвизгиванием.

Кофе пахнет ничем. На цвет — нормально.

Потихоньку Pink Floyd.

Три часа халявного интернета.