Атлантида - Герхарт Гауптман

Наступил момент, когда девушка начала с опущенными, как у сомнамбулы, веками искать цветок. В этих поисках таились и невинность, и сладострастие. Она изображала то бесконечно нежное трепетание, которое мы наблюдаем в знойной эротике ночных мотыльков. Наконец она уловила запах цветка, но внезапно застыла на месте, заметив толстого паука.

Фридрих знал, что Ингигерд не всегда в одной и той же манере показывала испуг, замирание и бегство. Сегодня всех привела в восхищение смена выражения на милом лице танцовщицы, искаженном чувствами, охватывавшими ее попеременно: неудовольствием, отвращением, страхом и ужасом. Словно сдутая ветром, умчалась она и возвратилась в самый дальний световой круг.

Танец вступил в новую фазу: теперь девушка уже не видела в пауке никакой опасности и высмеивала собственные страхи. Это было пронизано неподражаемой грацией, целомудрием и комизмом. Когда кончилось состояние благостного покоя и началась игра с воображаемыми нитями паутины, заскрипела дверь, и в партер ввели какого-то почтенного старца. В руке он держал цилиндр, его точеное лицо было лишено растительности, а весь облик выдавал в нем джентльмена. Молодой человек, сопровождавший незнакомца, выбежал из зала, и джентльмен не стал проходить вперед, а сел в кресло там, где он находился. Но тут появился Лилиенфельд и, виясь ужом вокруг благородного старого янки, попытался уговорить его занять место в переднем ряду.

Но пришелец — то был мистер Барри, президент «Society for the Prevention of Cruelty to Children» и многих прочих организаций — махнул в знак отказа рукой и углубился в созерцание танца. Но скрип двери, появление нового зрителя, приветствие, которое пробормотал ее импресарио, — все это выбило Ингигерд из колеи.

— Продолжаем, продолжаем! — кричал Лилиенфельд.

Девушка подошла, однако, к рампе и спросила сердито:

— Что там такое?

— Ничего, почтеннейшая, ничего не случилось! — нетерпеливо уверял ее директор.

Ингигерд позвала доктора Каммахера. Услышав свое имя, Фридрих испугался. Он очень неохотно откликнулся на зов Ингигерд и подошел к рампе. Ингигерд перегнулась и дала ему поручение прощупать этого павиана из «Society» и обработать его так, чтобы он ей не вредил. Она добавила:

— Если мне не дадут выступать, я спрыгну с Бруклинского моста, и пусть меня тогда ищут там, где мой отец, и вытаскивают оттуда удочкой.

Когда удавленная паучьими нитями Ингигерд закончила, по видимости, свою жизнь, а на самом деле свой танец, Фридрих был представлен мистеру Барри. Импозантный престарелый потомок пилигримов, сошедших некогда на американский берег с борта корабля «Мэйфлауэр», ощерившись, как кошка, посмотрел на Фридриха внимательным враждебным взглядом, для которого, казалось, не существовало темноты. Говорил Барри спокойно, но слова этого человека отнюдь не свидетельствовали о том, что от него можно ожидать терпимого отношения к делу.

— Девочку, — сказал он после некоторых попыток Лилиенфельда сделать свои разъяснения, — бессовестный отец уже использовал в порочных целях. — Затем он добавил: — Воспитанием ребенка не занимались. Похоже на то, что ему не были преподнесены даже элементарные понятия чести и стыда.

С холодным высокомерием, заранее лишавшим силы любое возражение, он выразил сожаление, что до сих пор еще не принят закон, препятствующий совершению столь отвратных деяний, жестоко оскорбляющих общественную нравственность. Доводам Лилиенфельда он вообще не внимал.

Плохое знание английского языка мешало Фридриху вступить в спор. И все-таки он осмелился подчеркнуть, что обстоятельства вынуждают Ингигерд зарабатывать себе на хлеб, но был сразу же сражен холодным вопросом:

— Вы брат этой девочки?

Президент «Society» покинул театр, а Лилиенфельд разразился руганью, предавая проклятию подлое лицемерие этих янки и пуритан. Он уже до этого предчувствовал, что на выступления Ингигерд Хальштрём будет наложен запрет. Эту свинью ему подложили Уэбстер и Форстер. Когда Фридрих зашел за Ингигерд в гардероб, она была в ярости.

— Всем этим я обязана вам, — сказала она сквозь слезы. — Только вам, и никому другому. Почему вы не дали мне выступить в первый же день, как мне советовали Штосс и все люди?

Фридрих чувствовал себя отвратительно. Встреча с мистером Барри вызвала в памяти его собственного отца. Хотя отец никогда бы не действовал в духе мистера Барри и не излагал бы в подобной форме своих взглядов, эти последние были все же сродни воззрениям старого янки. Да и в душе самого Фридриха не все посеянное в свое время рождением и воспитанием, было уже уничтожено.

В гардероб ворвался Франк, который трясся и, как безумный, размахивал руками. Не находя нужных слов, он лишь лепетал от восхищения, и это немного улучшило настроение Ингигерд. Фридриху было неприятно смотреть на художника, и он испугался, заметив у того приметы собственной одержимости. Ингигерд отдала свою руку во власть художнику, и он до самого локтя покрыл ее страстными поцелуями, в чем девушка не нашла ничего из ряда вон выходящего.

Ингигерд настаивала, чтобы Фридрих вновь лично отправился к президенту Барри и попытался воздействовать на него любым способом: мольбой или угрозами, принуждением или деньгами. Такая попытка, уверенно сказал Фридрих, безнадежна. Тут Ингигерд разрыдалась и заявила, что у нее только такие друзья, которые ее используют. Почему с нею нет Ахляйтнера? Почему должен был лишиться жизни именно он, а не тот или иной человек? Ахляйтнер — вот кто был настоящий друг, вот кто знал жизнь и к тому же был богат и бескорыстен!

Уже на следующий день до сведения Ингигерд Хальштрём было доведено, что выступать ей запрещено. Ингигерд словно лишилась разума. Лилиенфельд, однако, заявил, что настал час, когда дело должно быть передано мэру Нью-Йорка. Вместе с тем он считал, что Ингигерд следует покинуть клуб, если она не хочет, чтобы ее отправили в приют. Лилиенфельд — он был женат, но бездетен — предложил ей убежище в собственном доме; волей-неволей ей пришлось согласиться.

Сразу после переселения Ингигерд Фридрих в новом холщовом халате, полученном из рук мисс Евы Бернс, уже трудился в ателье; при этом он испытывал чувство облегчения.

В разговоре с мисс Евой Бернс Бонифациус Риттер высказал желание вылепить фигуру юной танцовщицы. Фридрих идею одобрил, но далось ему это нелегко.

— Видите ли, мисс Ева, — сказал он, — я не из тех людей, что способны препятствовать возникновению красоты. Но ничто человеческое мне не чуждо, и, если маэстро будет лепить девушку обнаженной, я лишусь душевного покоя.

Мисс Ева засмеялась.

— Вам хорошо смеяться, — сказал Фридрих, — но я ведь выздоравливающий больной, а рецидивы опасны для жизни.

В течение целой недели Фридрих вел удивительную борьбу, пока еще не увенчавшуюся победой. В ателье он работал каждый день. Мисс Бернс стала его поверенной. Она узнала теперь от него самого то, что и так не было для нее тайной: он томился, опутанный узами танцовщицы Ингигерд. Мисс Бернс тала его товарищем и советчицей, но не позволяла себе влезать ему в душу, если он сам не давал для этого повода. Фридрих поведал ей о своем желании освободиться от Ингигерд. Он говорил, что каждое посещение девушки либо вызывало у него возмущение, либо наводило на него тоску. И он принимал твердое решение никогда больше к ней не возвращаться, но зачастую уже через несколько часов это намерение нарушалось. Безмерная терпеливость мисс Евы позволяла Фридриху не оставлять тему Ингигерд. Душу этой девушки он без конца выворачивал наизнанку, сотни раз просеивал ее содержимое, дабы отделить плевелы от пшеницы и даже поискать там крупицы золота.

Однажды Ингигерд сказала Фридриху:

— Возьми меня, уведи, делай со мной все, что хочешь!

Она требовала, чтобы он был с нею строг, даже жесток.

— Запри меня, — сказала она. — Не хочу больше видеть других мужчин. Только тебя!

В другой раз она молила его:

— Хочу быть хорошей, Фридрих! Сделай меня хорошей!

Но уже на следующий день она ставила своего друга и защитника в труднейшее положение, но он все равно вынужден был мириться с ее непростительными действиями.

Было известно, что множество мужчин по ее приказанию бегали с поручениями, мчались куда-то, устраивали какие-то дела, думали за нее и за нее платили.

Труднее всего было Фридриху отвыкать от этой хрупкой, бледной и сладостной плоти. И все-таки он был полон решимости вырваться на свободу. Однажды Ингигерд пришла к мисс Еве позировать для скульптурного портрета. Фридрих придвинул к ним свой стул-вертушку. Было не так-то просто понять, зачем понадобились мисс Бернс эти сеансы, но получилось так, что Фридрих тоже стал досконально изучать черты своего кумира, а это оказало на него неожиданное действие.

Поверхность лба, радужная оболочка и разрез глаз, линия висков, изгиб у начала ушной раковины, форма уха, узкий нос, похожий на тыльную сторону ножа, крылья носа, несколько старообразная складка между носом и губами, вмятинки в уголках рта, красивый подбородок, свидетельствующий, однако, о жестокости его обладательницы, явно некрасивая шея со впадиной, какая часто встречается у прачек, — все это он увидел с той трезвостью, которая гасит всякое стремление к украшательству. Мисс Ева Бернс, верно, хорошо знала, к чему приводит такое добросовестное, детальное изучение живой модели.