Срочный фрахт - Борис Лавренёв

Под прямыми лучами солнца они сверкали таким ясным, золотым блеском, что на них было больно смотреть.

И контр-адмиралу показалось, что вся сила жизни, ушедшей из золотых глаз Чернухина, вновь засияла с неудержимой силой в золотом блеске этих окон, в улыбке девушек, в свежести краски.

1945 г.

Возвращение Одиссея

Когда окутанная облаком белесой жаркой пыли, накаленная солнцем машина взлетела на последний крутой подъем шоссе и за поворотом показались рассыпанные в зелени, как куски сахара, здания «Нового света», Белявский почувствовал, что его сердце забилось с быстротой автомобильного мотора. Он даже растерянно прижал руку к груди, словно хотел стиснуть упругий комок мускулов, бешено затрепетавший у него в груди, и замедлить его биение. Сидевший за баранкой старшина покосился на капитан-лейтенанта и тревожно спросил:

— Вам нехорошо, товарищ капитан-лейтенант? Может, остановиться — передохнете. А то от этих петель на шоссе многих укачивает.

Но Белявский ничего не ответил и только сделал нетерпеливый жест. Старшина понял его, как приказание увеличить скорость, и машина с ревом понеслась вниз, разбрасывая из-под покрышек мелкий щебень, застучавший по корпусу машины, как град по крыше.

Белявский подался вперед и, почти упираясь лбом в смотровое стекло, не сводил глаз с приближающихся зданий.

За густой зеленой стеной кипарисов, внизу у самого берега, мелькнула розово горящая под солнцем черепичная крыша. Белявский глубоко и радостно вздохнул и откинулся на спинку сиденья, закрыв глаза.

Бомба разорвалась в воде метрах в пятнадцати от катера.

Освещенный полной луной, пикирующий на катер самолет сверкнул серебряно-голубыми крыльями, выходя из пике. Вслед за резким воем бомбы — почти рядом с катером из темной воды взвился высокий столб, вверху зеленовато-белый, снизу освещенный темно-розовым огнем. Мгновение спустя катер поднялся на дыбы, как остановленная на всем скаку лошадь. Завыли осколки, что-то затрещало. Сверху обрушилась стремительная, упругая, непреодолимая масса воды, оторвав руки Белявского от поручней мостика. Ее напор смял и скрутил тело лейтенанта и швырнул в море. Сверху, снизу, с боков — всюду была вода. Она давила и кружила, она втискивалась в уши, в ноздри, в рот. Грудь заныла от нестерпимой боли. Тело требовало воздуха, по воздуха не было. Наплывало удушье и с ним чувство полного безразличия к тому, что будет дальше. Но это длилось только мгновение. Неутомимая жажда жизни, инстинкт молодого, здорового тела властно приказал бороться. Почти задыхаясь, Белявский, собрав последние силы, сделал рывок, вылетел на поверхность воды и с хрипом втянул в легкие ночную свежесть.

Вокруг была голубая лунная пустыня. С ровным гулом катилась, сверкая фосфорными зелеными искрами, некрупная зыбь. Едва слышно рокотал в вышине уходящий самолет. Через секунду его рокот умолк.

Белявский огляделся. Катера на поверхности не оказалось. На мерцающей воде не было ни одной точки, за которую мог бы зацепиться глаз. Лейтенант сильно заработал ногами, пытаясь повыше приподнять голову над водой. Может быть, между невысокими гребнями волн мелькнет чья-нибудь голова? Нет! Пусто! Никого не видно в ночном море.

— Ого-го-го! — закричал лейтенант, напрягая всю силу голоса, и сейчас же захлебнулся волной, ударившей в раскрытый рот. Выплюнув воду, он крикнул еще раз и прислушался. Ничего, кроме гула воды. Видимо, катер, вскинутый ударом вырванной бомбой воды, перевернулся и мгновенно пошел на дно.

Со страшной остротой Белявский почувствовал свое одиночество в пустом ночном море. Он еще раз приподнялся над водой. Слева резко светились под луной обрывы крымского берега, прорезанные вертикальными черными щелями. Это была земля… Твердая, верная, ласковая земля, сулящая жизнь и отдых. Но в то же мгновение радость погасла. На этой земле ему, Белявскому, не было ни жизни, ни отдыха. На ней были гитлеровцы. И опять наплыла мгновенная слабость и равнодушие. Сразу отяжелели и потянули вниз намокшие брюки и, словно свинцовые, ботинки. Лейтенант скрылся под набежавшей волной, и ее упругий холодок прояснил тускнеющее сознание.

Ни за что! Стоило вырываться из пылающего Севастополя на искалеченном катере, сквозь свистящий ливень цветных трасс, несущихся с берега, под грохот отчаянной схватки последних защитников на обрыве Херсонесского мыса для того, чтобы найти могилу в этой гудящей, черной водяной бездне? Ни за что! Что бы ни ожидало его на берегу, надо плыть.

Торопясь, глотая соленую воду и отфыркиваясь, лейтенант сорвал с себя китель, брюки, стянул с ног ботинки. Облегченное тело сразу почувствовало себя свободно и уверенно. Вынул из кобуры наган. Подняв руку к глазам, посмотрел на часы. Но под освещенным луной стеклом переливалась вода. Часы остановились на двадцати двух часах одиннадцати минутах, отметив приблизительно момент гибели корабля. Летний рассвет начинался около четырех, и оставалось достаточно времени, чтобы затемно доплыть до берега. Лейтенант перевернулся и поплыл брассом, стараясь не спешить, мерно и сильно работая руками и ногами.

Над морем расцветала медленная, теплая, золотистая заря. Все, что ночью казалось странным, таинственным, подстерегающим, теперь приобрело простой, будничный вид.

Белявский сидел в кустах, гуща которых начиналась у подножия обрыва, метрах в пятидесяти от уреза воды. Разорвав на полосы мокрую рубашку, лейтенант перевязывал левую руку. В воде он не почувствовал раны, но, как только вышел на берег, выше локтя резанула острая боль. Осколок прошел краем и, как ножом, рассек кожу предплечья. Окончив перевязку, Белявский почувствовал томящее головокружение от потери крови, и усталости. Он опрокинулся на спину, подложив здоровую руку под затылок. После двух бессонных ночей и пережитого волнения клонило ко сну. Лейтенант задремал. Густо сплетшиеся ветки образовали над его убежищем зеленую пещеру. Обнаружить человека в этой чаще можно было только наткнувшись на него.

Спал Белявский, как ему показалось, не больше четверти часа, но в действительности гораздо дольше, потому что солнце стояло уже довольно высоко над искрящимся, пылающим в свете морем.

Лейтенант сел, потянулся и стал обдумывать положение.

Надолго ли ему удастся пережить погибших? Он один, окруженный врагами, в сущности совершенно беспомощный. Все оружие — наган с шестью патронами, седьмой был выстрелен в Севастополе при отходе от пирса в бежавшего к катеру вражеского автоматчика. Но главное было не в отсутствии оружия. Лейтенант не имел возможности двинуться с места. Он был почти гол. За исключением трусов и носков, на нем не было никакой одежды. Даже рубашка ушла на перевязку. Стоит только вылезть из кустов, как все кончится. Голый человек с наганом и перевязанной рукой будет немедленно схвачен. Остается только ждать ночи и, пользуясь темнотой, поискать какое-нибудь жилье. Не может быть, чтобы на этой оккупированной земле не осталось честных советских людей, которые дадут приют, накормят, оденут, может быть, даже дадут документы, и он сможет пробраться через линию фронта к своим, а оттуда — на кавказский берег. Белявский повернул голову к морю… и замер. По самой кромке воды, с шелестом набегающей на гальку, шла женщина. Впрочем, секунду спустя лейтенант увидел, что это не женщина, а девочка-подросток, долговязая и угловатая, в коротеньком и тесном для нее линяло-голубом ситцевом платьице, открывающем загорелые коленки. Девочка шла, склонив голову, вглядываясь в воду. В руках у нее был марлевый сачок на длинной бамбуковой палке. Сделав несколько шагов, она опускала сачок в воду, медленно вела и вдруг, резким рывком выхватив из воды, запускала в него руку и что-то клала в холщовую сумочку на боку.

«Крабов ловит», — с удивлением подумал Белявский, не спуская глаз с девочки. Его изумило, что на этом берегу, где кругом были враги, можно было заниматься таким, мирным делом.

Девочка постепенно приближалась и вскоре очутилась прямо против кустов, в которых скрывался лейтенант. Здесь она остановилась, положила сачок на гальку и, вскинув тоненькие руки, стала заправлять под платочек выбившиеся волосы. Теперь Белявский мог рассмотреть ее. У девочки было смуглое, обожженное солнцем лицо с вздернутым облупившимся носиком. Глубоко посаженные глаза ее скрывались под тяжелыми пушистыми ресницами. На вид ей можно было дать лет пятнадцать или немного больше.

И это смуглое, в мелких веснушках лицо было такое русское, такое милое, домашнее, что все опасения и настороженность Белявского мгновенно рассеялись. Бросив взгляд в стороны и убедясь, что, кроме девочки, на берегу никого не видно, лейтенант поднялся, раздвинул ветки и, стараясь придать голосу как можно больше ласки, тихо окликнул:

— Девочка!