Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына - Семен Резник

Столыпин выложил государю все, что было известно о скандальных похождениях Гришки из агентурных сведений: о его попойках, сексуальных оргиях, хлыстовской ереси и, главное, о том, как слухи о близости его к царской семье подрывают престиж царской власти. Николай был поражен (а скорее, сделал вид, что поражен) и обещал больше не встречаться со «святым чертом». Но обещания не сдержал, а только затаил еще большую неприязнь к премьеру, которая становилась тем более лютой, ибо бродила внутри, не находя выхода, так как высказать ее прямо государь не умел.

В. Н. Коковцов свидетельствует о том, что видел записку государя Столыпину, датированную 10 декабря 1910 года: Николай «в резких выражениях» выговаривал премьеру за появление скандальных публикаций о Распутине в прессе.[307]

Вероятно, под влиянием этой записки Столыпин вызвал к себе Гришку, и, если верить М. В. Родзянко, накричал на него и велел немедленно убраться из столицы, пригрозив арестом и судом за сектантство.[308] Гришка понял, что премьер не шутит, и поспешно уехал в свое родное село Покровское, но можно себе представить, какую истерику после этого закатила государю супруга и сколько ненависти вылила на премьера, представив его ослушником царской воли.

Не воспользоваться интригой Дурново-Трепова мстительный Николай после этого просто не мог! Но согласиться на отставку Столыпина он тоже не мог: получилось бы, что уход премьера обусловлен неодобрением законодательного органа. Так водилось в какой-нибудь республиканской Франции или в Англии, где король царствовал, но не управлял. В императорской России такого посягательства на «начала» терпеть было нельзя.

«Во что же обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с [Государственным] Советом, а завтра с Думой, будут сменяться министры», — растерянно сказал государь Столыпину и предложил найти другой выход из патовой ситуации, в которую он сам загнал их обоих.[309]

Почувствовав себя опять на коне, Столыпин всадил в бока шпоры. Он согласился остаться при условии выполнения двух требований: во-первых, принять закон о Западном земстве по чрезвычайной 87-й статье, а для этого распустить обе законодательные палаты на три дня. Во-вторых, отправить Дурново и Трепова в длительный отпуск, дабы впредь никому не повадно было затевать интриги за его спиной.

Пока царь раздумывал над этим ультиматумом, императрица-мать Мария Федоровна предсказала дальнейших ход событий, словно читала открытую книгу:

«Я не минуты не сомневаюсь, что государь после долгих колебаний кончит тем, что уступит, — сказала она Коковцову, — [но] будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое он примет под давлением обстоятельств… и чем дальше, тем больше у государя будет расти недовольство Столыпиным, и я почти уверена, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел».[310]

Дума и Государственный Совет были распущены на три дня, закон о Западном земстве утвержден по 87-й статье, Дурново покорно ушел в преждевременный отпуск, а Трепов — в отставку. Но для Столыпина то была пиррова победа.

«Можно сказать без преувеличения, что почти вся печать была враждебно настроена по отношению к Столыпину… Она критиковала с полной беспощадностью роспуск палат, проведение нескрываемым искусственным способом… отвергнутого закона и еще более резко отзывалась о мерах преследования лиц, хотя бы и замешанных в интриге, но подвергнутых совершенно несвойственным мерам взыскания. Клубы, особенно близкие к придворным кругам, в полном смысле слова дышали злобой и выдумывали всякие небылицы. Столыпин был неузнаваем. Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла».[311]

Конечно, не критика в печати повергла в уныние Столыпина, а то, что царь, уступивший его диктату премьера, теперь брал реванш за свое унижение. В апреле 1911 года премьерство Столыпина фактически кончилось. Правда, сам он еще на что-то надеялся, сам он, зная, с каким нетерпением теперь царь ждет его прошения об отставке, упорно этого «не понимал». Из-за чего поплатился уже не карьерой, а жизнью.

* * *

Столыпин, конечно, не изобрел провокацию. Он унаследовал ее от Плеве, Рачковского, Зубатова, Дурново и более ранних предшественников. Но при нем она достигла расцвета. Герасимов, Трусевич и их коллеги, непосредственные организаторы провокаций, ничего не делали без одобрения Столыпина. Герасимов почти ежедневно являлся к нему с обстоятельными докладами, сопровождал его в поездках к царю, стал доверенным человеком семьи. Столыпин настолько высоко ценил начальника Петербургского Охранного отделения, так хорошо говорил о нем государю (когда еще был в фаворе), что тот тоже захотел с ним познакомиться.

«По традиции, только особы высших четырех классов (по рангу) имели право личного доклада царю. Я же по [тогдашнему] чину полковника принадлежал лишь к пятому классу»,[312] — сообщает Герасимов об оказанной ему чести. Беседа продолжалась полтора часа, а поскольку сидеть в присутствии его величества полковнику не полагалось, то и Николай весь прием простоял.

Что же он вынес из задушевной беседы? «Это настоящий человек на настоящем месте», — сказал государь Столыпину, а тот, конечно, поспешил передать самому имениннику.[313]

Главным козырем Герасимова был Евно Азеф, служивший под его началом и «по совместительству» возглавлявший Центральную боевую организацию партии эсеров. Добрая половина книги Герасимова посвящена Азефу, и главное, что он пытается доказать, это что при нем Азеф «честно» служил охранке. О том, что и как Азеф делал в прежние годы, Герасимов якобы не знал и не интересовался, хотя получил его с рук на руки от Рачковского, который хорошо знал, как далеко зашла преступная работа агента на втором фронте.

Но шила в мешке не утаишь. Герасимов вынужден признать свою осведомленность в том, что, по крайней мере, одно покушение — на адмирала Дубасова в Москве — произошло при участии Азефа, о чем донес другой агент, Зинаида Жученко. Герасимов пишет об этом, петляя, запутывая кровавые следы, но они проступают помимо его желания, словно в фильме ужасов. В конце концов, он признает:

«Существовала возможность, что Жученко принимала участие в организации покушения на Дубасова, но этим не исключалось и предположение, что Азеф, будучи в те немногие месяцы свободен (! — С.Р.) от своей службы в Департаменте полиции, мог по поручению партии принять на себя организацию покушения, а сорганизовав, он расстроить его не сумел. Кажется, только одно не подлежит сомнению: как Азеф, так и Жученко знали о готовящемся покушении, но, по соображениям шкурного характера, они не доносили о нем, так как оба были на подозрении в партии».[314]

Герасимов умалчивает о том, что Азеф позднее рассказал Бурцеву — как Рачковский кричал на него, в присутствии Герасимова: «Это его дело в Москве!» На что Азеф не без вызова ответил: «Если мое, то арестуйте меня!»[315] Он знал, что арестовать его они не могли, так как были повязаны с ним общей веревкой, то бишь, общими преступлениями.

Об Азефе Герасимов постоянно докладывал Столыпину, и тот проникся к нему таким уважением, что интересовался не только его агентурными сведениями, но и политическими суждениями.

«Столыпин несколько раз в беседах с Герасимовым выражал даже желание лично встретиться с Азефом для того, чтобы в устной беседе подробнее ознакомиться с настроениями и взглядами, распространенными в революционной среде. Такую встречу Столыпина с Азефом Герасимов по разным причинам устроить не мог, но вопросы Столыпина Азефу передавать ему приходилось часто… Азеф знал, кто именно ставит перед ним эти вопросы, был несомненно польщен вниманием к нему Столыпина и с особенным старанием давал свои ответы».[316] Герасимов сообщает, что Азеф «почти с восхищением… относился к аграрному законодательству Столыпина».[317] Вот был ли польщен премьер такой оценкой, Герасимов не сообщает.

Петр Карпович

Охранка оберегала от ареста не только самого Азефа, но и его команду, а когда кто-то попадался по оплошности — своей или полиции — организовывала им побег, да так, чтобы они сами не могли догадаться о том, кто им покровительствует. Не без юмора Герасимов повествует о том, как — по требованию Азефа — устроил побег Петру Карповичу и как измучился жандарм, на которого была возложена эта деликатная миссия. Очень трудно заставить бежать арестанта, который этого не хочет! Жандарма (якобы переводившего Карповича в другую тюрьму) мучила то жажда, то расстройство желудка. Вместе с арестантом он заходил то в кофейню, то в пивную, то в ресторацию. Подолгу отсиживался в туалете. А тот все сидел и ждал, как болван, пока, наконец, не догадался, что спокойно может уйти. А ведь на счету беглого каторжника было, как минимум, одно мокрое дело: застрелив в 1901 году министра просвещения Н. П. Боголепова (о чем мы упоминали), он открыл счет самых громких убийств XX века. Когда Карпович примкнул к группе Азефа, тот донес о нем Герасимову, зная, что таков лучший способ обеспечить беглому каторжнику прикрытие. И не ошибся.