Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

Пьер вновь почувствовал, что слабеет; он машинально вошел в убежище для паломников, как бы желая выиграть время. Дверь была раскрыта настежь, но в огромном, полном народа зале недоставало воздуха. С первых же шагов в лицо священника пахнуло душным жаром от скученных тел, тяжелым запахом человеческого дыхания и пота. Чадившие фонари давали так мало света, что Пьеру приходилось шагать очень осторожно, чтобы не наступить на чью-нибудь ногу или руку; теснота была невероятная; многие, не найдя места на скамьях, растянулись на сыром, заплеванном полу, усеянном объедками. Все лежали вповалку — женщины, мужчины, священники; их сбила с ног усталость, они спали как убитые, раскрыв рот. Многие храпели сидя, прислонившись к стене, свесив голову на грудь. Другие повалились как попало, ноги их перемешались; молоденькая девушка распростерлась поперек старого деревенского священника, который спокойно спал невинным сном младенца. В этот хлев, в это случайное жилище входили этой прекрасной праздничной ночью все бездомные, все бедняки с большой дороги и засыпали здесь, братски обнявшись. Но иные не находили покоя; в лихорадочном возбуждении ворочались они с боку на бок, а то даже поднимались, чтобы доесть провизию, оставшуюся в корзинках. Некоторые лежали неподвижно, устремив широко раскрытые глаза в темноту. Другие храпели, вскрикивали во сне, стонали от боли. И Пьер испытывал огромную жалость, великое сострадание ко всем этим обездоленным, которые лежали вповалку среди отвратительных отрепьев, между тем как их чистые души, наверно, парили в сказочном мире мистических грез.

Пьер с горечью в сердце хотел уже уйти, но слабый, протяжный стон остановил его. Он увидел г-жу Венсен, она сидела все на том же месте, в той же позе, укачивая на коленях маленькую Розу.

— Ах, господин аббат, — прошептала она, — вы слышите? Она проснулась около часу назад и с тех пор все стонет… Клянусь вам, я не шевельнула пальцем, я так радовалась, что она спит.

Священник нагнулся и посмотрел на девочку, у которой не было сил даже поднять веки. Казалось, стон вырывается из ее груди вместе с дыханием; она была так бледна, что Пьер содрогнулся, почувствовав приближение смерти.

— Боже мой! Что мне делать? — говорила измученная, обессилевшая мать. — Так больше не может продолжаться, я больше не в силах слышать ее стоны… Если б вы знали, чего я только не говорила ей: «Мое солнышко, мое сокровище, мой ангел, умоляю тебя, не плачь, будь умницей, святая дева исцелит тебя!» А она все плачет…

Мать рыдала, крупные слезы капали на лицо ребенка, продолжавшего хрипеть.

— Если б было светло, я ушла бы отсюда, тем более что Роза мешает соседям. Одна старая дама стала уже ворчать… Но я боюсь, как бы не было холодно; а потом, куда я пойду ночью?.. Ах! Пресвятая дева, помилуй нас!

Слезы подступили к горлу Пьера, он нагнулся, поцеловал белокурые волосы девочки и поспешно вышел, чтобы не разрыдаться вместе с несчастной матерью; очутившись на улице, он направился прямо к церкви Розер, как бы решив победить смерть.

Пьер уже видел Розер днем, и эта церковь не понравилась ему; архитектор из-за недостатка места вынужден был сделать ее круглой и приземистой; огромный ее купол поддерживали квадратные столбы. Хуже всего было то, что, несмотря на древневизантийский стиль, эта церковь не вызывала религиозного настроения, там не чувствовалось тайны и ничто не располагало к молитве; она напоминала новый крытый рынок, залитый ярким светом, льющимся с купола и в широкие стеклянные двери. Впрочем, постройка еще не была закончена, не хватало лепных украшений; на голых стенах, у которых стояли алтари, висели только искусственные цветы да жалкие приношения, и потому она еще больше напоминала проходной двор, где выложенный плитками пол в дождливые дни становился мокрым, словно в зале ожидания на вокзале. Главный алтарь еще не был построен, в центре стоял только временный, деревянный, крашеный. Бесконечные ряды скамей заполняли середину церкви, на них разрешалось сидеть в любое время дня и ночи, так как двери были открыты для паломников круглые сутки. Как и убежище, это был хлев, где бог давал приют своим беднякам.

Когда Пьер вошел, у него снова создалось впечатление, что он попал на рынок, куда устремляется вся улица. Но сейчас белесые стены не заливал яркий свет, свечи, горевшие у алтарей, отбрасывали красноватый отблеск на уснувших под сводами людей, еле различимых в тени. В полночь состоялось торжественное богослужение, происходившее в необычайно пышной обстановке: ярко горели огни, пел хор, священники были в золотых облачениях, дымили кадила, распространяя благоухание; а сейчас от всего этого праздничного блеска у каждого из пятнадцати алтарей осталось лишь по свече, необходимой для совершения мессы. Службы начинались после полуночи и кончались в полдень.

В одном только храме Розер их бывало около четырехсот за эти двенадцать часов. А во всем Лурде, где насчитывалось с полсотни алтарей, за день совершалось чуть не две тысячи месс. Скопление священников было так велико, что многие с трудом выполняли свой долг, часами дожидаясь, пока освободится алтарь. В эту ночь Пьера удивил длинный ряд священников, терпеливо ожидавших на ступеньках в полутьме храма своей очереди, между тем как совершающий требу, захлебываясь от спешки, бормотал латинские фразы, осеняя себя широким крестным знамением; усталость вконец сразила ожидавших — многие садились на пол и засыпали на ступеньках в надежде, что причетник их разбудит.

С минуту Пьер был в нерешительности. Не знал, ждать ли ему, как другие, или уйти. Но то, что он увидел, удержало его. Около всех алтарей толпились паломники, они поспешно, с каким-то жадным рвением, исповедовались. Дароносицы наполнялись и тут же пустели, руки священников уставали раздавать животворящий хлеб. Снова Пьер удивился: никогда не видел он клочка земли, столь обильно политого божественной кровью, не видел такого неистового тяготения к вере. Словно вернулись легендарные времена владычества церкви, когда невежественные люди преклоняли колена в порыве суеверного страха и, отдаваясь в руки всевышнего, чувствовали себя счастливыми. Пьеру казалось, что он перенесся на восемь или девять веков назад, — в эпоху, когда люди, веруя в близкое светопреставление, публично каялись в своих грехах. Множество простых, бесхитростных людей, присутствовавших на богослужении, продолжало сидеть на скамьях, чувствуя себя у господа бога, как дома. У многих не было приюта. Разве церковь не была их домом, пристанищем, где днем и ночью они получали утешение? Те, кому негде было переночевать, кто не нашел места в убежище для паломников, заходили в Розер и устраивались на скамье или растягивались на полу. Были и такие, которых дома ждала постель, но они тем не менее оставались здесь, радуясь, что могут провести целую ночь в небесном жилище, полном чудных грез. До самого утра в церкви находились сотни людей — самое необычайное смешение возрастов и состояний; все скамьи были заняты, иные спали в одиночку, по углам, за колоннами; мужчины, женщины и дети сидели все вместе — одни, прислонясь друг к другу спиной, другие, уронив голову на плечо соседа, и их спокойное дыхание непроизвольно смешивалось; всю паству сразил сон, и храм превратился в случайный приют с настежь раскрытой дверью, куда из тьмы прекрасной августовской ночи входили все прохожие — добрые и злые, усталые и заблудшие. У каждого из пятнадцати алтарей без устали звонили колокольчики, призывавшие верующих подняться и слушать мессу, и из скопища лежавших вперемешку людей то и дело вставали несколько человек, причащались и снова терялись в безыменном, беспризорном стаде, среди тел, простертых в церковном полумраке.

Пьер блуждал в тревожном сомнении среди этих еле различимых в темноте групп, как вдруг его окликнул старый священник, сидевший на ступеньке алтаря. Он прождал два часа, а теперь, когда подошла его очередь, старик так ослабел, что, боясь не довести до конца мессу, предпочел уступить свое место другому. Вероятно, ему стало жалко Пьера, который, мучимый сомнениями, бродил как неприкаянный по церкви. Священник указал ему, где находится ризница, подождал, пока Пьер вернулся в облачении и с чашей в руках, а затем крепко уснул на соседней скамье. Пьер отслужил мессу, как подобало честному священнику, выполняющему профессиональный долг; так он и раньше служил в Париже. Внешне он похож был на истинно верующего. Но ничто не трогало его, сердце его не согрелось, несмотря на лихорадочные дни, проведенные в Лурде при столь необычайных и волнующих обстоятельствах. Пьер надеялся, что в минуту причастия, когда свершится божественное таинство, он испытает глубокое напряжение, на него снизойдет благодать, небо разверзнется перед ним и он узрит бога; однако ничего подобного не произошло, его холодное сердце даже не забилось сильнее, он произносил обычные слова, завершающие службу, делал положенные жесты, машинально выполняя свой долг. Как ни старался Пьер проникнуться религиозным настроением, его все время занимала мысль, что ризница слишком мала для такого огромного количества мест. Как успевали причетники снабжать священников облачениями? Эта мысль преследовала его с нелепой настойчивостью.