Морское кладбище - Аслак Нуре

смогут общаться в любви.

– А ты в такое не веришь? – Мой взгляд, наверно, стал ехидным, но он ответил очень-очень серьезно и печально:

– Мы думали точно так же. Но любовь и коллективизм не победят нацизм.

– Меня зовут Вера. – Я протянула ему руку. – А тебя?

– Вильгельм, – спокойно ответил он. Хотя он вряд ли был намного старше меня, я сразу же отметила его спокойствие. Оно передалось и мне. Лицо у Вильгельма было открытое, внушающее доверие, он пристально смотрел на меня.

– Ты упомянула в выступлении Советский Союз, – сказал он слегка скованно и учтиво, и я подумала: уж не потому ли, что говорит он не на родном языке. – Почему тебе это близко?

Никто и никогда не спрашивал меня об этом так прямо. Эту часть себя и своей жизни я много-много лет хранила в глубине души. Она осталась в Северной Норвегии, Тур тоже ничего не знал. Вдали слышались возбужденные голоса остальных лагерных ребят. Я сидела, глядя в землю. Потом прошептала:

– Я не хочу говорить об этом.

Он молча кивнул, устремив взгляд в темноту.

Так мы сидели долго.

– Но спасибо, что ты спросил.

Он встал и исчез в сумраке среди палаток.

Весь следующий день я высматривала его. Народ купался, а во второй половине дня местная футбольная команда разгромила нашу, лагерную, составленную из руководства ССРМ[75]. Всякие там Трюгве Браттели и Брандт превосходно работали языком, а не ногами, это уж точно. Вильгельма нигде не было. И это лишь прибавило ему загадочности. Вечером устроили танцы, и местные активисты один за другим приглашали меня. Но я все время оглядывалась через плечо и рано вернулась в палатку. От танцев я совершенно ошалела и уснула в спальном мешке. Не знаю, долго ли я спала, когда сквозь сон услышала шепот:

– Вера?

Я огляделась, товарищи мирно похрапывали во сне, танцы давно закончились. Во входном проеме виднелся силуэт, лица не разглядеть, луна светила ему в спину.

Вильгельм.

– Прогуляемся под луной? – продолжал он. – Захвати свитер и надень удобные ботинки.

Я слишком устала и не вполне проснулась, чтобы нервничать или сердиться. Без звука натянула брюки и зашнуровала ботинки. Мы зашагали по росистой траве. Быстро и бесшумно отошли подальше от палаток. Небо высокое, усыпанное звездами, горные склоны тонут во мраке.

– Смотри, – сказал он. Под сосной стояли два мужских велосипеда. Я села в седло, пришлось вытянуть ноги, чтобы достать до педалей. Мы ехали по безлюдным улицам городка, он впереди, я следом. Кроме серой кошки, метнувшейся через дорогу, ни души кругом. Мостовая чуть влажная от росы. На поворотах я невольно сбавляла скорость, опасаясь потерять контроль над велосипедом.

Когда мы пересекли речку, дорога пошла на подъем. У моего велосипеда была всего одна передача. Вильгельм с легкостью катил в гору, а мне приходилось вставать и всем телом поочередно наваливаться то на одну педаль, то на другую. Ужас как трудно. Мы ехали по берегу фьорда, потом вверх по горному склону. Прошла вечность, прежде чем дорога кончилась.

Нас по-прежнему окутывал мрак. После летнего солнцестояния ночи стали длиннее.

Он беззаботно спрыгнул с велосипеда.

– Мог бы предупредить, что у нас тут олимпийские соревнования! – запыхавшись, сказала я.

– Ты же справилась, Вера.

Проторенная тропинка, хорошо заметная среди деревьев даже в ночной темноте, вела в лес. Он пошел первым. Тропинка уходила круто вверх. Березняк и зеленая растительность сменились осыпями и скалами. В одном месте я поскользнулась на гладком камне, но он тотчас крепко, словно клещами, ухватил меня за запястье. Наши взгляды встретились. Не говоря почти ни слова, мы продолжили восхождение.

Только когда мы выбрались на плато, я заметила, что вокруг забрезжил серый рассвет. Оглянувшись назад, я увидела далеко внизу дома и палатки в Сунндалсёре, а в другом направлении меж зубьями скал извивался блестящий фьорд, стремился к морю, в тысяче метров под нами.

Мы сели на маленький каменный уступ у самой вершины. Вильгельм достал баранью колбасу, порезал ножом.

– У нас в Германии тоже есть горы, – сказал он. – Но море в долины не проникает.

– Тебе бы побывать на Лофотенах, – сказала я. – Там вода достигает высоты этак в пол-Маттерхорна, а вокруг горы.

– Ты оттуда родом? Выговор у тебя северный.

– Ты вправду слышишь разницу? – засмеялась я.

Он кивнул.

– Давай махнем на Лофотены, а?

Я улыбнулась:

– Теперь вся моя жизнь на юге.

Вильгельм откусил кусок колбасы.

– Почему?

Не знаю отчего, но я начала рассказывать. Так вышло само собой. Про родной дом на лофотенском острове, где солнце никогда не заходит или никогда не встает, о темном подвале, который мама в конце концов арендовала у Эллингсена, хозяина Å, поселка на краю света с последней буквой алфавита в качестве названия.

Я рассказала историю, которую услышала от мамы буквально перед самым отъездом. Про 1919 год, когда она целое лето работала в мелочной лавке в Сволвере, чтобы заработать денег и поступить в учительскую семинарию. Разгар лета, жара, и в тот вечер мама с подружкой пошли на танцы.

В гавани стояло русское поморское судно, тамошние матросы пили квас и водку, играли на гармошке и плясали. После танцев мамина подружка ушла, и мама осталась с чужим парнем, темнобровым и рыжеволосым. Звали его Димитрий. Он говорил о России, о городах с золотыми церковными куполами, о местах, где так холодно, что по ночам приходится разводить костры и греть машины, чтобы не случилось короткого замыкания. Говорил о господских домах, где слуги подавали вино, и черный хлеб с икрой, и жареное мясо, с которого жир стекал на серебряные блюда, о том, что они поженятся в роскошной церкви, куда свет проникает сквозь синие витражные окна, и что он никогда ее не покинет.

Вот что он рассказывал, и той ночью была зачата я. На следующий день мама проснулась поздно и ни его, ни поморского судна уже не увидела.

Вильгельм внимательно выслушал всю историю.

– И Димитрий так никогда и не вернулся?

– Когда я доросла, – продолжала я, – мама повела меня в лодочный сарай. Там она показала мне лофотенский сундучок, который собрала для Димитрия, на случай, если он вернется. Сперва я огорчилась, ведь мама принимала желаемое за действительное и ждала напрасно. Но потом я поняла, что это был символ: мы всегда должны быть готовы к путешествию. Окончив школу, я уехала. Все свои вещи я сложила в лофотенский сундучок. И решила никогда не возвращаться… Надо же, я все тебе рассказала! – воскликнула я. – Никогда со мной такого не бывало. Теперь твой