На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова

Как бы то ни было, у нее очень скоро завелся «друг» среди заключенных, и этим другом оказался этот самый инженер Б.

Вольнонаемная начальница, как ее за глаза величали пудожстроевцы, жила тут же, на территории лагеря, в «вольнонаемном корпусе», мало чем отличавшемся по виду от нашего, разве что поменьше.

Инженер Б. единственный из всех пудожстроевцев был вхож в этот дом. Посещал он его достаточно часто, чем вызывал ехидные усмешечки и зубоскальство остальных. Но поскольку все пудожстроевцы были людьми солидными, в возрасте, многие имели не только жен и детей, но уже и внуков, то особой зависти «романтические» отношения этой пары ни у кого не вызывали. Смотрели на это довольно добродушно, хотя некоторые считали, что все это происходит не без благословения 3-й части, так как посещал инженер Б. корпус вольнонаемных совершенно открыто.

Естественно, что он был и первым поверенным нашей начальницы в делах производственных, вызывая этим некоторую ревность и неодобрение наших «маститых» ученых…

Чертежник, «поставлявший» мне «сведения» о пудожстроевцах, конечно же, не обошел вниманием и его.

Хотя это происходило еще задолго до начала Великой Отечественной войны, уже тогда он характеризовал инженера Б. как «нациста» и «фашиста» и сообщил мне, что тот хвастался своим «чисто арийским» происхождением…

Я и тогда, и сейчас думаю, что все это чепуха, выдуманная моим напарником с провокационной целью — втянуть меня в политическую полемику.

Перед кем инженер Б. мог хвастаться своим «арийским происхождением»? Уж не перед ним ли, незадачливым и всеми признанным стукачом? Да и хвастать вслух таким образом даже в те времена было бы глупо, а на глупца инженер Б. был никак не похож…

Но все это, вероятно, сообщалось моим напарником в 3-й отдел. И я хорошо понимала, что все, что он мне говорит, предположительно должно быть передано мною в 3-ю часть, если я не хочу тут же «загреметь» из Пудожстроя, не успев осмотреться и дождаться благоприятного момента для побега.

Но могла ли я быть на 100 % уверена, что все это провокация и что, передав это «хозяевам», я не подведу под монастырь глупого, но ни в чем не повинного человека?

Эта мысль терзала меня постоянно… Вдруг он не стукач… Вдруг он на самом деле слышал эти слова об арийском происхождении… Вдруг он просто по дурости все это наговорил мне… И если я передам это «хозяевам», его могут «прижать» моим материалом и заставить признать то, что он говорил, а показания двоих — основание для нового дела.

Кроме того, под ударом оказывался и инженер Б., хотя я и не была уверена, являлось ли хвастовство арийским происхождением основанием к заведению нового «дела». Но к тому времени я уже была уверена в другом — из любой малости, из «ничего» может быть создано «дело», могущее стоить человеку жизни…

В общем, я не знала, что мне делать, и с ужасом и замиранием сердца ждала вызова в «хитрый домик»…

…В «хитром домике» мне задали сразу три вопроса: не идет ли главный инженер К. (фамилия блондинки) на поводу у заключенных? Каковы ее отношения с инженером Б.? Нельзя ли ее обвинить в потворстве «вредительской деятельности заключенных»?

По-видимому, в последней они были вполне уверены, так как не спрашивали о ней и вообще не задавали никаких общих вопросов. Как я поняла, очевидно, они не прочь были завести «дело» на вольнонаемного главного инженера К.

Ни на один из этих вопросов я вразумительно ответить не могла, даже если бы и на самом деле хотела, поскольку ни начальница-блондинка, ни инженер Б. со мной не общались и своими проблемами не делились. Поэтому я ответила как можно дипломатичнее: я еще не успела познакомиться с главным инженером — просто не было случая для этого, но, как только он представится, я постараюсь. Что касается инженера Б., то он ни с кем из других заключенных не общается, в том числе и со мной, поэтому об их отношениях я достоверно знать ничего не могу.

Как ни странно, но, очевидно, мой ответ не вызвал у них никакой отрицательной реакции, так как больше о вредительстве они не упомянули.

— Но что он бывает у главного инженера К. в квартире вам известно?

— Все об этом говорят… — ответила я уклончиво.

— А вы, оказывается, дипломат, — заметил допрашивающий.

В конце концов меня отпустили, усиленно «порекомендовав» мне «заняться» начальницей-блондинкой и инженером Б.

На этот раз, кажется, пронесло!

Как я буду выкручиваться дальше, я не знала, но и думать об этом не хотелось…

…Настала зима, и, когда замерзло Онежское озеро, кто-то раздобыл коньки.

Я уже говорила, что со стороны озера здесь не было никакой ограды и можно было выходить на лед, ни у кого не спрашивая разрешения, поэтому, пока озеро не занесло снегом, я и еще двое-трое из более молодых инженеров бегали на коньках по потрескивающему льду, замирая от страха и счастья — так хорошо было мчаться вечером, в сумерках, вдаль, в никуда!

На небе зажигались звезды, лед темнел, ветер свистел в ушах, далеко-далеко чуть мерцали огоньки Повенца… А если дальше и дальше?… Или на лыжах?.. Пешком, наконец… По льду… А там через границу — в Финляндию…

«Бежать!.. Пора бежать!» — постоянно стучало в голове… Но, как и тогда на «Водоразделе» с Андреем, я все откладывала и откладывала побег по совершенно непростительным мотивам, пока в конце концов не стало поздно…

Почему же все-таки я не бежала из Пудожстроя? Хотя бы попытаться-то было можно?

Очевидно, потому, что «бытие определяет сознание». Уж очень не хотелось менять чистую и теплую постель обжитой клетки на голодную, холодную и неуютную жизнь в зимней тайге, в постоянном страхе поимки и полной неуверенности, удастся ли перейти границу…

Сытость и благополучие Пудожстроя ослабили восприятие дикостей и ужаса, всего нечеловеческого, что творилось в те годы и что так выпукло и обнаженно вставало там, на «Водоразделе»… Почему-то забывалось, что Пудожстрой — это только временная передышка…

Вероятно, немалую роль сыграли в этом и вновь полученные письма из дома, всколыхнувшие всю душу, и ослабевшие было струны связи с прошлым, с детьми и мамой вновь натянулись и зазвучали по-прежнему требовательно, и еще раз оборвать их просто не хватило сил…

Кончился Пудожстрой очень скоро и неожиданно.

В один прекрасный зимний день наш главный инженер К. уехала в Москву окончательно решать вопрос об обогатительной фабрике, так и не решенный здесь, на месте.

И вдруг к нам понаехала куча начальства из 3-го отдела, и на голову пудожстроевцев обрушилось незнакомое им доселе слово — «этап»!

Взяты на этап были почти все. Несколько человек оставались, очевидно, для окончательной сдачи дел. Сначала всех отправили в пересылку, в Медвежку, а оттуда — кого куда.

Тут со мной произошел небольшой эпизод, после которого я решила, что моя «проверка» кончилась решительным провалом, и в первый раз я вздохнула свободно. (Как оказалось, нити из 3-го отдела БелБалтЛага тянулись за мной долгие годы, доставив мне немало тяжелых и страшных минут.)

Итак, сначала меня отправили в Сегежский бумажный комбинат. Сердце у меня упало. Я поняла, что это — все. Проверка кончена. Я должна или приступать к «настоящей работе», или наотрез отказаться от нее и быть готовой к самым худшим последствиям.

Ах, как меня мучило и терзало бесполезное, опоздавшее раскаяние: почему не бежала по льду — упустила реальную возможность уйти от всего этого?.. Почему?.. Почему?..

И вот меня, в единственном числе со спецконвоем, привозят в Сегежу. Сдают куда-то (в 3-ю часть, вероятно), и я сижу в какой-то комнатенке вроде проходной. Сижу и час, и два, и день сижу. Ем понемножечку свою пайку, полученную в дорогу.

А вечером меня вдруг ни с того ни с сего, без всяких допросов и расспросов, отправляют обратно в Медвежку — и прямо в пересылку!

Господи!.. Какое счастье!.. Значит, все-таки я с проверкой «провалилась», и в Сегеже меня не приняли!.. Почему это случилось на самом деле, я так никогда и не узнала. Вообще же мне пришлось еще раз убедиться в том, что пути НКВД так же неисповедимы и не доступны понятию простых смертных, как и пути Господа Бога…

Тут открывается новая страница моей лагерной жизни…

III. «Родная» моя пересылочка

Пребывание в Медвежьегорской пересылке зимой 1937–1938 года запомнилось мне по нескольким смешным и отчасти трогательным происшествиям.

Стоял конец декабря, и морозы были отчаянные. Пересыльные бараки были почти пусты. Они находились в зоне, отгороженной от общего лагеря, там же, где стояли мужской и женский бараки для з/к 58-й статьи.

Вольготное времечко для заключенных — служащих в управлении лагерей, когда они расхаживали свободно по всей Медвежке и в лагерь являлись только ночевать, давно миновало. Теперь все жили в лагере и на работу выводились под конвоем. Под конвоем же велись обратно, для чего к назначенному времени все должны были собираться в Медвежке на площади, у статуи Ягоды, которая тогда еще возвышалась там, целая и невредимая! Это было еще до его ниспровержения. И горе было опоздавшему — он считался в бегах, и мало того, что против него могли возбудить дело «о побеге», но упорно носились слухи, что нескольких «беглецов» просто пристрелили на улице, «при попытке к бегству». Во всяком случае, было известно, что некоторые люди исчезали куда-то из пересылки.