Джентльмены и игроки - Джоанн Харрис

К счастью, Марлин здесь и занимается делом. Выглядит она не так шикарно, более деловито, волосы убраны с ее угловатого лица в строгий пучок. Времени посудачить у нее сейчас нет: целыми днями она разбирается с жалобами родителей и вопросами журналистов, интересующихся ходом полицейского расследования.

Марлин, как всегда, справляется превосходно — конечно, она выносливее многих. Ничто ее не берет. Когда у нее умер сын и в ее семейной жизни образовалась трещина, которая так и не затянулась, мы дали ей работу и профессию, и с тех пор она целиком и полностью предана «Сент-Освальду».

Отчасти это было делом рук Слоуна. Потому Марлин так привязана к нему и потому для работы выбрала именно «Сент-Освальд». За пятнадцать лет она ни разу не пропустила больше чем один день. И все ради Пэта. Пэта, который вдохнул в нее жизнь.

Сейчас он в больнице, сказала она мне: прошлой ночью у него случился сердечный приступ, скорее всего, от потрясения. Он умудрился доехать до больницы, рухнул в приемной, и его положили в кардиологию.

— Сейчас он все-таки в хороших руках, — добавила она. — Видели бы вы его вчера вечером… — Она замолчала, уставившись в никуда, и я с некоторой тревогой понял, что она вот-вот заплачет. — Мне надо было остаться. Но он не позволил.

— Ну да… хм…

Я отвернулся в замешательстве. Конечно, уже много лет ни для кого не секрет, что отношения Пэта со своей секретаршей не ограничиваются работой. Большинство не обращает на это внимания. Марлин, однако, всегда соблюдала приличия, опасаясь, что скандал может повредить Пэту. То, что она позволила себе, пусть и косвенно, на что-то намекнуть, более всего остального говорит о том, насколько неладно у нас в Школе.

В такой школе, как «Сент-Освальд», имеет значение все; и меня вдруг охватила острая жалость к тем из нас, кто еще оставался: старая гвардия, доблестно охраняющая свои рубежи, в то время как будущее неумолимо надвигается, сминая нас на своем пути.

— Если Пэт уйдет, я здесь не останусь, — наконец произнесла она, крутя на пальце свое изумрудное кольцо. — Найду работу в адвокатской конторе или еще где-нибудь. А если нет, уйду на пенсию — мне ведь через год будет шестьдесят…

Тоже новость. Сколько я помню Марлин, ей всегда был сорок один год.

— Я тоже подумывал о пенсии, — сказал я. — К концу года я отмечу «сотню» — конечно, если старина Страннинг не упрется…

— Что? Квазимодо покинет свою Колокольную башню?

— Да, мелькала такая мысль. — За последние несколько недель, по правде говоря, не просто мелькала. — Сегодня мой день рождения. Шестьдесят пять, поверите ли?

Она немного печально улыбнулась. Милая Марлин.

— И куда подевались все эти дни рождения?

В отсутствие Пэта собрание школы сегодня утром проводил Боб Страннинг. По мне, лучше было бы этого не делать, но Боб решил, что при таком количестве отсутствующих или недоступных преподавателей он сам приведет наш корабль в тихие воды. Весьма ошибочное решение, подумал я. Но ведь с некоторыми не поспоришь.

Мы все, конечно, знаем, что Боб не имеет отношения к отстранению Пэта. Этого никто ему в вину не ставит, но мальчикам не нравится, с какой легкостью он проскользнул на место Слоуна. Кабинет Пэта, открытый для всех, кому он нужен, теперь заперт. На двери установлено сигнальное устройство вроде того, что у Дивайна. Этот административный центр по-прежнему бескровно и действенно занимается наказаниями, но та человечность и теплота, которые делали Слоуна своим, явно отсутствуют у Страннинга.

Мальчики это чувствуют и негодуют; они изощряются, как могут, чтобы публично подвести его под монастырь. Наш Боб, в отличие от Пэта, не человек действия. Пачка шутих, брошенная под эстраду во время собрания, показала это лучше некуда, и в результате средняя школа молча просидела в зале почти все утро, пока Боб ждал, что кто-нибудь сознается.

Пэту Слоуну виновный признался бы через пять минут, потому что большинству мальчишек хотелось ему угодить. Боб Страннинг со своей чопорностью и тактикой карикатурного нациста стал для них законной жертвой.

— Сэр, когда мистер Слоун вернется?

— Я сказал молчать, Сатклифф, или вы отправитесь к кабинету директора.

— Зачем, сэр? Он что, знает?

Боб Страннинг, который не вел занятий более десяти лет, не умеет противостоять такой лобовой атаке. Он не понимает, что ледяной тон выдает его беззащитность, что окрики лишь подливают масла в огонь. Возможно, он прекрасный руководитель, но пастырь из него чудовищный.

— Сатклифф, вы остаетесь после уроков.

— Слушаюсь, сэр.

Я бы не принял ухмылку Сатклиффа за чистую монету, но Страннинг его не знал и упорно продолжал рыть себе могилу.

— И более того, — сказал он, — если ученик, бросивший эти шутихи, немедленно не встанет, вся средняя школа будет оставаться после уроков в течение месяца.

Месяца? Это немыслимая угроза. Она опускалась на мальчишек, как мираж, и по залу прокатился низкий шелест.

— Я считаю до десяти, — объявил Страннинг. — Раз, два…

Пока он являл свои математические способности, шелест повторился.

Сатклифф и Аллен-Джонс посмотрели друг на друга.

— Три. Четыре.

Оба мальчика встали.

Тишина.

Весь мой класс последовал их примеру.

На секунду Страннинг остолбенел. Это было великолепно — весь третий «Ч» стоял по стойке «смирно» плотной маленькой фалангой: Сатклифф, Тэйлер, Аллен-Джонс, Адамчик, Макнэйр, Брейзноус, Пинк, Джексон, Олмонд, Ниу, Андертон-Пуллит. Все мои мальчики (кроме Коньмана, конечно).

Потом встал третий «М» (класс Монумента).

Тридцать с лишним мальчиков стояли вместе, как солдаты, глядя перед собой и не говоря ни слова. Поднялся третий «Г» (класс Грушинга). Третий «КЧ» (Чаймилк). И наконец, третий «Р» (Роуч).

Теперь стояли все ученики средней школы. Молча, не шевелясь. Все взоры были устремлены на маленького человека на возвышении.

С минуту он не двигался.

Затем повернулся и ушел без единого слова.

После такого бессмысленно вести уроки. Мальчикам нужно было выговориться, так что я дал им волю и только время от времени заглядывал в соседний класс Грахфогеля, где учительница, миссис Кант, выбивалась из сил, поддерживая порядок. Конечно, главной темой разговоров был Слоун. Тут мнения не расходились: никто не сомневался в невиновности Пэта. Все считали, что обвинение абсурдно, что дело не выйдет за рамки суда нижней инстанции, что все это ужасная ошибка. Меня это порадовало; хорошо бы кое-кто из коллег был в этом так уверен.

Обеденный перерыв я провел у себя в комнате с сэндвичем и тетрадями, избегая переполненной преподавательской и привычного уюта с чаем и «Таймс». Все газеты на этой неделе забиты сент-освальдским скандалом, и всякий, входящий в главные ворота, попадает под перекрестный огонь прессы и фотографов.

Большинство учителей не опускаются до комментариев, хотя Эрик Скунс в среду общался с «Миррор». В короткой заметке описывалось безалаберное управление и намеки на кумовство в высших эшелонах — так и слышится Скунс. Однако я не верю, что мой старый приятель может быть этим кошмарным Кротом, чье варево из комедии, слухов и клеветы так занимает читателей «Икземинера» последние недели. И все же у меня появилось отчетливое дежавю — будто стиль их автора мне знаком, а его разрушительный юмор я понимаю — и разделяю.

И снова мысли вернулись к молодому Кину. Как-никак внимательный наблюдатель, и писатель, полагаю, небесталанный. Может ли он быть Кротом? Даже думать об этом не хочется. Черт побери, мне нравится этот человек, и его вчерашние высказывания в учительской свидетельствуют и об уме, и о смелости. Нет, это не Кин. Но тогда кто же?

Эта мысль мучила меня весь день. Уроки шли так себе: меня вывела из себя группа четвероклассников, которые никак не могли собраться, и я оставил после уроков одного шестиклассника, все преступление которого заключалось в том, как я позже признался себе, что он указал мне на ошибку в употреблении сослагательного наклонения в переводе прозы. К восьмому уроку я решился. Нужно просто спросить Кина — открыто и честно. Хочется верить, что я разбираюсь в людях, и, если он действительно Крот, я это узнаю.

Он разговаривал с мисс Дерзи в преподавательской. Она улыбнулась мне, а Кин просто расплылся в улыбке.

— Я слышал, у вас сегодня день рождения, — сказал он. — Мы принесли вам торт.

Это был шоколадный кекс на блюдце, и то и другое — из школьной столовой. В него воткнули желтую свечу и украсили по краям веселенькой мишурой. На блюдце прикрепили самоклейку со словами: «С днем рождения, мистер Честли, — сегодня 65!»

Я понял, что до Крота очередь не дойдет.

Мисс Дерзи зажгла свечу. Несколько человек, которые задержались в преподавательской, — Монумент, Макдоноу и двое новичков — захлопали. Я чуть не разрыдался — в таком я был смятении.