Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Сергей побаивался его. Тужиков мог, чего доброго, и мысли узнавать.

9

Уборка подходила к концу. Колонна Емельянова давно уже разбрелась по колхозам. Теперь подошли машины из Севастополя, из Керчи, из Феодосии, и ранее прибывших начали понемногу возвращать домой.

Первым уехал Еремушкин, за ним дядя Жора, на очереди был Вольтановский, но он уступил свою очередь сначала Зотовой, а потом Емельянову. Он уверял, что у него не в порядке сцепление, и подолгу ремонтировался в той МТС, где работала Светлана.

Емельянов не стал спорить.

— Ладно, оставайся, а я поеду. Сережка у меня замучился — перед школой надо ему отдохнуть.

Петр Петрович Тужиков, сначала уговаривавший Вольтановского ехать, тоже почему-то вдруг согласился на отъезд Емельянова.

Узнав, что завтра на рассвете они поедут домой, Сергей, как ни странно, нисколько не обрадовался известию. Он и сам не мог понять, хочется ли ему домой, или он еще поездил бы по этой степи, которой конца нет; но одно было ясно: после всего пережитого он не мог уже стать прежним Сергеем, которого не пускали одного к морю или в кинотеатр. Но что же тогда делать дома?

Ах, но ведь и дом-то, наверное, изменился с тех пор, как они выехали с отцом. Конечно, не самый дом, но вообще все вокруг. Да нет, не все вокруг изменилось, а просто-напросто Сережа стал взрослым мальчиком. Оказывается, глаза его до сих пор еще не все видели; теперь же они широко раскрылись, и, конечно, дома обнаружится что-то, чего он не замечал до сих пор.

Безусловно, Сеня Егоров уже ходил с отцом в море, а Толька Козловский копался с дедом в питомнике «Зеленстроя». Если они этого не делали, тем лучше для него, Сергея. Он убирал хлеб!

Он вспомнил серенького котенка у себя во дворе, который долго не мог видеть без страха катящийся мяч, а потом самозабвенно играл всем, что двигалось, и улыбнулся: котенок напоминал его самого. Да, дома обнаружится сейчас много нового. Домой, домой!

Накануне их возвращения домой стоял тишайший степной вечер. Стрекозы стаями шныряли над пыльными акациями, разрисовывая воздух зигзагами своих полетов. Сергей любовался красотой млеющей после трудов степи. Глубокая, как память, она широко и глубоко простиралась перед ним.

Отец пересмотрел запасные камеры, почистил свечи в моторе, проверил и подтянул тормоза и долго заливал в бак горючее, что-то записывая и подсчитывая в своем блокноте.

— Интересная, брат, у нас вещь получается, — весело сказал он Сергею. — По всем данным выходит, что литров под тридцать горючего я сэкономил. Таким образом, можем мы с вами, Сергей Андреевич, новым путем домой отбыть. Через другой перевел. Помнишь, рассказывал я о нем?

— Помню, — ответил Сергей. — А может, там дороги плохая и резину только запорем?

Но отец хотел сделать приятное Сергею и отмахнулся от его возражений.

— Дорога там замечательная! Да и короче выйдет, — сказал он твердо.

Вот и конец всему, что пережито.

Прощай, степь!

Прощайте, короткие ночи среди новых людей и длинные-длинные дни среди других новых людей!

Прощайте, комбайны!

Прощайте, ураганы!

Прощайте, стрекозы!

До новой встречи!

— А к тете Саше не заедем? — вдруг, сам не зная почему, спросил он и покраснел: сердцу его хотелось сказать совсем другое. Возвращение по старой дорого было необходимо, чтобы показать себя новым, каким он раньше не был, и тете Саше с ее молчаливой Олей, и Бабенчикову, и Чумаковой, между тем как на пути к новому перевалу его никто не знал.

— Это какая же тетя Саша? — спросил отец прищурясь.

Среди людей, промелькнувших перед ним, она не занимала того места, которое отводил ей в своей душе Сергей. Не сразу поэтому предстала перед ним ночь на пасеке, зубная боль Сергея и темный силуэт женщины, по-матерински прижавшей к себе приезжего мальчугана. Не сразу припомнил он восторженный лепет сына о каких-то подземных водах, меде, о безногом инвалиде войны — агитаторе. Жизнь входила в его мальчика широким, как степь, раздольем.

— Ну что ж, — сказал он, вставая и гладя Сергея по голове, — раз такое твое желание… заедем ко всем твоим…

1948–1949

Рассказы

Два короля

Стоял месяц благоуханий, первый месяц осени, пахнущей спелыми дынями. Едва расплескивая голубизну неба, солнце лениво гребло через залив Измира. На краю моря, за заливом, паслись голубые острова, Смирна лежала в тишине послеобеденной дремы, раскинувшись набережной, смуглой, как анатолийская женщина. Столик англичан стоял у ее ног. Они отдыхали в уюте смирнского мрамора, довольные пыльным очарованием города после странствий по анатолийским деревням. Они пили вино и говорили о веселых вещах, далеких от будней.

Они были англичанами, все шестеро, лучшими из выпуска нации за последние тридцать пять лет, — специального заказа для работ в колониях, точные, как те винтовки Манлихера, что были выпущены для колоний вместе с ними. Они были англичанами, а за ними, за их столиком, шла тишайшая осень Ионийского моря — месяц ласкового покоя; Роберт Бекер работал с шерстью, и о шерсти никогда не придумаешь ничего смешного, — шерсть серьезна, как стерлинг; Боб и Генри строили химические заводы, — что тут смешного? Эдвард и Колли экспортировали «гаванну» из Смирны, а Оскар — хлопок из Аданы, но и тут решительно ничего не было смешного.

— Вы знаете, как создавались ковры? — спросил левантинец Исаак Ру.

Он был худ и высок, с бородой цвета мореного дуба и глазами из черного дерева; борода росла у него, как бурьян на пожарище — из разных мест, неровными кустами, и стекала ручейками косм к подбородку, где образовывала узкий клин. Он владел негромким, всегда простуженным голосом, знающим много оттенков убедительности, и выносливым, как анатолийский мул.

— Два слова, — и вы поймете, а потом я расскажу вам действительно смешную историю, — повторил он. — Сначала были шатры и люди в шатрах. Старший в роде начертал на полотнище шатра свой знак. К этому знаку прибавили знак рода, потом знак бога, охраняющего род. Род вырос в племя, и знак его поместился там же. Другие роды пришли соединиться с первым и бросили, как визитную карточку, свои значки на общий узор племени. Потом тут же записали ремесла племени, начертали формулы рыб и зверей, пометки о войнах, о морях, о победах и о вождях.

— Что мне сейчас пришло в голову, Ру, — сказал Генри. — По вашей теории орнамент создался как бы на липком листе «мухолова». Лежит такой лист, а на него летят и прилипают мухи иероглифов.

— Совершенно так оно и было, — ответил Ру. — Уже значительно позже какие-то руки, любящие музыку глаза, распределили этих «мух» на липком листе ковра так, чтобы было выразительнее и проще.

— Давайте-ка, Ру, лучше вашу смешную историю, — сказал Оскар. — Это до невозможности скучно, — то, что вы рассказываете.

— Еще одно слово, и я перехожу к истории, — ответил Ру. — Липкий лист был заполнен, племена размножались, вырастали в народы, народы строили царства, роднились с другими народами, орнаменты тоже роднились, скрещивались, изменялись в деталях, отражали в себе язык эпох. Тысячи ткачей ткут один и тот же орнамент, но мы с вами покупаем неповторимо сделанный, ибо он живет новым преображением старого. Вещи имеют свою биологию, точную, как и наша.

— Понятно, — сказал Генри. — Давайте теперь вашу историю.

Но Боб прервал рассказ Исаака Ру.

— Знаете что мне пришло в голову, — сказал он, — я вижу, мы не найдем лучшего подарка королю, чем хороший ковер. Это будет подарок от англичан, поднимающих Азию. — Он взял Исаака за руку. — Вот где нужно развернуть вашу теорию об орнаменте, если она, конечно, верна. Пусть в орнаменте на фоне ваших полумистических иероглифов найдет себе место повествование об эпохе нашей цивилизации, об эпохе нашей работы в дикости и невежестве Азии.

— Более оригинального подарка мы не найдем, — признал Исаак, и остальные согласились с ним.

Это были дни, когда очередной принц Уэльский благополучно занял, по законам своего ремесла, трон короля Англии. Вопрос о подарке был решен. Разговор перешел на темы о его выполнении, и никто не вернулся к обещанной Исааком Ру смешной истории.

Возвращаясь через месяц из деревень Мээмурет-Эль-Азиса, Оскар, покупатель хлопка, встретил в пути Исаака Ру, едущего в Ушак закупать ковры для своего общества и одновременно заказать подарок королю.

Ушак, город ткачей, воспетых в анатолийских газелях, лежал от них в трех-четырех днях пути, но они должны были его проделать в неделю, ибо Исаак Ру шел с караваном ковровщиков. Ковровщики неустанно бороздят страну вдоль и поперек, ищут старые ковры и заказывают новые, везут с собой рисунки западных художников, краски немецких фабрик и дешевую бумажную пряжу. Это они и он, Исаак Ру, научили подменять искусство немецкой фабричностью, едкими анилиновыми красками и мертворожденными узорами машинного штампа, и во многих местах теперь уже не ткутся ковры, как ткались они раньше, — для себя, для друзей, для дома, на приданое. Прежде ковры ткались годами, — мастер неторопливо отшлифовывал рисунок, подобно граверу, мастер всю свою жизнь ткал один рисунок, орнамент рода, вкладывая свое мастерство в труднейшее, в гениально-трудное — в тонкость работы, стремясь проявить себя как художник лишь в выразительнейшей передаче векового рисунка. Ковровщики продавали анилиновые краски, дешевую бумажную пряжу и покупали ковры, памятующие за собой века. Их караван медленно шел, заикаясь колоколами, медленно тряс людей и тюки по шершавым анатолийским полупустыням. Женщины встречали ковровщиков шумными криками, волокли к каравану полотнища ковров, паласов, хурджин, занавесей; они пели песни, чтобы привлечь к себе внимание, и упрашивали купить у них весь товар, обещая за это какие-то хорошие вещи, и бедность кричала их криками.