Русь и Орда - Михаил Каратеев

— Погляди еще в Мономаховом «Уложении», — сказал князь.

— «Аще кто украдет овцу или теля, пять телят даст в тельца место, а в овцы место четыре овцы отдаст за овчя», — прочитал монах, развернув другой свиток.

— Можете отдать по четыре овцы этому человеку? — спросил воров Александр Михайлович.

— Откеда нам взять, твоя княжеская милость? Были бы у нас свои овечки, нешто полезли бы мы чужую красть?

— Стало быть, это не про вас писано. А ежели можете уплатить каждый по три гривны и тридцать кун, кабалу с вас сниму.

— Помилосердствуй, князь-батюшка! Да ведь за такие деньги десяток овец купить можно! К тому же и побил он нас изрядно!

— Побил он вас за дело. Разве вот зубы тебе напрасно вышиб. Ты что, противился ему, когда он тебя поймал?

— Где там, батюшка-князь! Ты погляди, какой он, бугай, здоровый! Смиренно терпел я побои, боясь, что инако он меня до смерти ухайдакает.

— Почто же ты ему в этом разе зубы вышиб? — спросил князь у елашинского мужика.

— Дюже взлютовал я на них, твоя княжеская милость! Зубов его лишать я, вестимо, намерения не имел и хлебыснул его по рылу не боле как в полсвиста. А он из хлипких оказался, вот у его зубы-то и повыпали. Только после того я его больше не бил, а поучил малость второго татя, да и свел их обоих к старосте.

— Кажись, твое учение они крепко запомнили, — заметил Александр Михайлович, одобрительно оглядывая литые плечи и здоровенные ручищи крестьянина. — Как звать тебя?

— Трофим, Иванов сын Лепёхин, батюшка-князь.

— Так вот, Трофим, что ты поучил татей, это неплохо и пойдет им на пользу. Одначе, ежели они не сопротивлялись, увечить их было неможно, а выбиение зубов — это есть увечье, и ты за него в ответе. А ну, отец Митрофан, поищи там про зубы.

Монах порылся в списках и прочел:

— «Аще кто выбиет другому зуб и люди кровь видят у во рте у него, то двенадцать гривен в казну, а за зуб гривну». Тако сказано в «Уложении» князя великого Володимера Всеволодовича.

— Стало быть, так, — сказал князь, минутку подумав, — двенадцать гривен в казну с тебя, Трофим, не беру, ибо бил ты людей не из озорства, а учил татей, кои залезли в твою клеть. Но за два выбитых зуба должен ты этому новоселу уплатить две гривны. Он же тебе повинен за овцу три гривны и тридцать кун, сиречь за ним гривна и тридцать кун. Как звать-то тебя, тать беззубый?

— Анисим, Захаров сын Лаптев, пресветлый князь!

— Можешь ты, Анисим, уплатить Трофиму Лепехину одну гривну и тридцать кун?

— Энто авось наскребу, батюшка-князь.

— Ежели наскребешь, кабалы на тебя нет. Только гляди: коли вдругораз в татьбе попадешься, велю бить батогами и выселю в обрат на Рязанщину. Мне здесь татей не надобно. Ну а ты, — обратился он к другому вору, — поелику тебе с зубами не столь посчастливилось, должен Трофиму Лепехину уплатить сполна три гривны и тридцать кун. Можешь?

— Где мне эдакие деньги собрать, пресветлый князь!

— Стало быть, пойдешь на полгода в кабалу к Трофиму, как староста тебе присудил. Запиши, отец Митрофан.

— Одну гривну и тридцать кун и я бы дал, — почесав в затылке, промолвил парень.

— Коли дашь, кабалы тебе всего четыре месяца, — сказал князь. — Ну, ваше дело кончено, ступайте все трое. Кто там следует? Выходи вперед!

Из толпы выступили и земно поклонились князю двое: один — высокий и плотный мужчина лет сорока, с бородою во всю грудь, в синей поддевке тонкого заморского сукна; другой — небольшого роста жилистый мужик — казался постарше и был одет по-деревенски.

— Кто такие и с чем пришли? — спросил Александр Михайлович.

— Я торговый человек, Лука, сын Трифонов Аникеев, — ответил первый, — а энто со мною Степка Хмыкин, зверовщик. Не единожды покупал я у него пушнину, и люди знают, — завсегда платил ему по совести и сполна. Тако же было и в последний раз, назад тому месяца три. А ноне он до меня привязался: плати, дескать, вдругораз, ты мне не всё заплатил. Я его и Богом усовещаю и гоню, а он все свое! Ну чего с им исделаешь? Вот и порешили сюды идтить, чтобы рассудила нас твоя княжеская милость.

— А ты что скажешь, Степан? — обратился князь к зверовщику.

— Креста на ем нет, на разбойнике, батюшка-князь! Что я не впервой ему меха продаю, это точно. Однова́ принес я ему для пробы десяток бобров, он заплатил и цену дал хорошую. Малость погодя взял я ведмедя — он и тую шкуру у меня купил и заплатил снова по-божески. Ну, думаю, Аникеев купец совестливый, с им дела вести можно. Вот, значит, нонешней весной всю добычу свою я к нему и отволок. Окромя бобров, была там славная чернобурка, куниц много и иное. Ударили по рукам на двадцати двух гривнах серебром. Только дает он мне двенадцать гривен, а с остатними просит две либо три седмицы обождать: сейчас, мол, самое время скупать пушнину и ему для того вся наличность надобна. Ну что же, говорю, можно и обождать, раз такое дело. Эдак прошло уже месяца два, встреваемся с ним на торгу. Ну, пытаю его, отдаешь должок, Лука Трифонов? А он будто диву дается — какой, мол, должок? Да десять гривен серебра, говорю, что ты мне за пушнину недодал. «Окстись, — бает, — я тебе двадцать две гривны отвалил сполна, ты, должно, запамятовал». Я его усовещать, а он прочь меня гонит да еще и прибить грозится…

— Врет он и не боится Господа, — перебил купец. — Одним разом уплатил я ему все двадцать две гривны и ни куны больше не должен!

— А при сделке, что же, у вас ни единого видока [88] не было? — спросил князь.

— Никого и не было, — сказал Аникеев. — Поелику дело у нас шло на наличный расчет, нам видоки были вовсе без надобности. Вот ты теперь и смекай, твоя княжеская милость: ну рази б он мне без видоков на десять гривен поверил? Да ни в жисть.

Довод был веский, и князь сурово поглядел на Хмыкина.

— Сдается мне, что купец правду говорит, — сказал он. — Ты в продаже не новичок, порядки тебе ведомы. Сумневаюсь, чтобы ты свой товар в долг отдал без видоков либо без записи.

— Не хотел я о том говорить, батюшка-князь, ибо оно теперя без пользы будет, поелику тех людей уже не допросишь, — нерешительно ответил зверовщик. — Были у нас два видока: отец и сын Примаковы, такоже зверовщики, кои в ту самую пору подошли со своей пушниной и слыхали, как мы с Лукою ладились. И как только он от своего долга зачал отпираться, я ему о тех видоках тотчас напомнил. А он бает: «Вот и видать, что ты вовсе сдурел. Никого при нас в ту пору не было, и я тебе с глазу на глаз заплатил двадцать две гривны». Ну, думаю, обожди, я Примаковых зараз сыщу, и ты у меня не отвертишься: они греха на душу не возьмут. И вот узнаю, что дён за десять до того оба они, и отец и сын, в Оке утопли. А он, значит, Лука Аникеев-то, о том сведал да и смекнул, что теперя от своего должка отпихнуться можно…

— Вали на покойников, они в глаза не наплюют, — усмехнулся купец. — Видишь, твоя княжеская милость, на какой кривой козе он тебя объехать хочет?

— Покуда вижу только, что один из вас двоих врет. Может, и ты. Его рассказ тоже вельми на истину похож. Готов ты на своей правде крест целовать?

— Готов, твоя княжеская милость!

— А ты, зверовщик?

— Вестимо, готов, батюшка-князь! Бог мою правду видит и меня громом не поразит.

— Значит, уже не мне, а Господу один из вас дерзает солгать. Пусть же сам Господь и укажет нам, кто из вас лжец и святотатец. Поставь их, отец Митрофан, на суд Божий.

В средние века, в тех случаях, когда ни одна из тяжущихся сторон не могла представить достаточных доказательств или свидетелей своей правоты, испытание так называемым судом Божьим применялось повсюду, и в том числе на Руси. Формы этого суда бывали весьма разнообразными, начиная с простого жребия и кончая поединком тяжущихся лиц. В западных странах, в соответствии с общей жестокостью обычаев и приемов судопроизводства, широко применялись испытания огнем, каленым железом, кипятком и т. п. Во всех этих случаях правым признавали того, кто дольше и мужественнее выдерживал соответствующую пытку. На Руси, где до проникновения западных влияний нравы отличались большей гуманностью, обычно применялись не столь варварские формы испытаний или же судебный поединок — так называемое «поле». Впрочем, против последнего решительно протестовала православная Церковь.

Следует отметить, что, в отличие от западноевропейских стран, смертельный исход такого поединка на Руси сурово осуждался и властями, и общественным мнением. Победителя в этом случае, конечно, не преследовали, формально он был прав, но его открыто порицали за излишнюю жестокость и даже ограничивали в правах иска: если побежденный противник оставался жив, иск победителя удовлетворялся полностью, в случае же смертельного исхода ему разрешалось взять только оружие и доспехи убитого.

Сам поединок, которому всегда предшествовало крестоцелование обоих тяжущихся, проводился в условиях полного равенства, под наблюдением представителей власти и особых «поручников», то есть своего рода секундантов каждой из сторон. К «полю» мог быть привлечен всякий, независимо от звания, возраста и пола, — отказаться не мог никто, ибо отказ был равносилен признанию своей неправоты и проигрышу дела. Но старики, женщины, калеки и лица духовного звания могли выставить за себя наемного бойца или добровольца, что, однако, давало право сделать то же самое и другой стороне.