Марина Цветаева. По канату поэзии - Гиллеспи Алиса Динега

Один из примеров такого грамматического парадокса – смешение времен в оксюморонном поздравлении с днем рождения: «рождался завтра». Эта формула (если отбросить ее поверхностный, разговорный смысл: «на следующий день у него был день рождения») сжато выражает мысль о том, что смерть Рильке – это новое начало (как конец старого года – это начало нового); подобное перекручивание времени знакомо нам по письмам Цветаевой к Рильке («Прошлое еще впереди…»), техника же этого процесса наглядно видна во всем «Новогоднем». Например, теперь, когда смерть Рильке замкнула линейное движение времени в круг, слова начинаться и кончаться становятся синонимами, позволяя Цветаевой радоваться его уходу: «…какое счастье / Тобой кончиться, тобой начаться!»[282] Чудесным образом продолжающееся существование души Рильке, теперь окончательно освобожденной от всех физических пут, также описывается посредством игры грамматического парадокса: «…места / Несть, где нет тебя, нет есть: могила». Здесь устаревшее русское слово несть «распаковывается», обнаруживая внутри себя собственное отрицание: нет есть. Душа Рильке освободилась от телесного плена, поэтому ее отсутствие оборачивается вездесущностью. В этих строках есть еще один уровень языковой игры, поскольку устаревшее русское несть сходно по звучанию с немецким Nest (гнездо) – ключевым словом последнего письма Рильке к Цветаевой, только что использованным ею в «Новогоднем»: «Уж не спрашиваешь, как по-русски / – Nest?»[283]. Но если Цветаева все еще остается в земном мире «из гнезд и веток», то гнёзда, дома, и все укромные, конечные домашние уголки – это как раз те места, где Рильке нет (несть). Блистательная рифмовка Цветаевой говорит о том, что Рильке оставил позади как земные гнезда, так и могилы, а также и ограничения земных языков, чтобы освоить универсальные пропорции и бестелесность звезд: «Единственная, и все гнезда / Покрывающая рифма: звезды».

Волнистая тотальность зрения, которой одарила Цветаеву смерть Рильке, реализуется в «Новогоднем» не только в грамматических парадоксах, но и в сложной риторической структуре поэмы, вращающейся, возвращающейся, сквозь постоянные отступления, к одним и тем же ключевым вопросам. В итоге множество тем, образов, развернутых метафор и грамматических мотивов – многие из которых восходят к реальной переписки Цветаевой с Рильке – сплетаются в «Новогоднем» в сложную, бесконечно богатую сеть мерцающих смыслов, которые с определенного умственного расстояния могут показаться загадочными. Так, хотя Хейсти убедительно вычленяет в поэме следы логического, линейного развития[284], в целом этот текст все же противится такому прочтению, постоянно сворачиваясь внутрь себя, создавая все более сложные конфигурации.

На самом деле поэма – это одно гигантское отступление от центральной идеи, идеи смерти, которую в начале Цветаева даже отказывается назвать («Рассказать, как про твою узнала?»), а позже выговаривает только в дистанцирующем контексте кавычек, сноски, усмешки. Однако типографский знак этой самой сноски – звездочка – это ведь и звездный знак нового дома Рильке, «одна из звезд»[285]. И Рильке зеркально отзывается на усмешку Цветаевой сокровенным ответным сигналом: «Жизнь и смерть произношу с усмешкой / Скрытою – своей ее коснешься!». Как ни странно, чем дальше она отстраняет от себя смерть, тем ближе к ней подходит. Ибо смерть в поэме замещается – самим умершим Рильке, истоком и целью всех отступающих, «отвлекающихся» размышлений Цветаевой: «Отвлекаюсь? Но такой и вещи / Не найдется – от тебя отвлечься. / Каждый помысел, любой, Du Lieber, / Слог в тебя ведет – о чем бы ни был / Толк». То, что кажется кружением вокруг и прочь, оказывается кружением по направлению к, внутрь и внутри. Негативное событие смерти Рильке отрицает само себя, ибо теперь он существует вечно и повсеместно. Так же как выражение «о чем бы ни был», вырастающее из ядра негативности («ни»), имеет значение позитивное и всеобъемлющее, так и смерть Рильке отсылает к новой, освобождающей грамматике сущностей, открывающей выход из ловушек земных «нет».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Звуковой блеск рифмы Du Lieber – бы ни был представляет собой лишь один из аспектов восхитительной находки: семантика этой рифмы заключает в себе весь смысл поэмы. Рифмуя немецкое ласковое обращение Du Lieber (ты любимый) с непереводимой русской конструкцией о чем бы ни был, Цветаева – аналогично тому, как Рильке в «Элегии» использовал русский синтаксис – создает экстралингвистический переход, не принадлежащий целиком ни одному, ни другому языку, но представляющий собой метаязык, на котором говорит душа человека. Смерть Рильке стирает языковой барьер, разделявший двух поэтов при его жизни. Познав теперь все земные языки, он поет языком «ангельским», который, по словам Цветаевой, ей тоже «всех родней»: «пусть русского родней немецкий / Мне, всех ангельский родней!»[286]. Меж-языковая рифма Цветаевой имитирует этот язык ангелов – поскольку иной свет «не без-, а всé-язычен» – и предвосхищает ее собственный будущий переход в это ангельское состояние. Одновременно русское выражение о чем бы ни был удачно передает сложный метафизический статус умершего возлюбленного (Du Lieber), с которым рифмуется, поскольку всеохватное, ориентированное в будущее значение этой конструкции происходит из небанального соединения условной частицы (бы), отрицательной частицы (ни) и глагола прошедшего времени (был). Таким образом, Цветаева, апеллируя к логике рифмы, доказывает, что аналогичное соединение отрицания (смерть Рильке), условности (ее собственные вера и надежда) и прошедшего времени (земная жизнь и поэзия Рильке) обеспечивает не только не поддающуюся логическому пониманию продленность бытия Рильке, но и его присутствие и длящуюся «возлюбленность», охватывающие весь ее духовный горизонт. Подобно обособленному, провисающему тире, замещающему в «Попытке комнаты» воображаемую комнату, здесь соединительный канат рифмы скрадывает расстояние между мертвым поэтом и живым, между возможным и невозможным.

Ощущаемое Цветаевой родство между родиной Рильке и своей родиной – ее фантастической Россией и его иным миром – тоже своего рода рифма: «Связь кровная у нас с тем светом: / На Руси бывал – тот свет на этом / Зрел». Кровную связь, объединяющую Цветаеву с Рильке, тоже можно рассматривать как образ рифмы как таковой, в особенности потому, что кровь часто служит в ее творчестве метафорой поэзии[287]. Помимо этих символических и переносных значений слова кровь, здесь есть и чисто физический смысл, связывающий опыт кровавого революционного насилия, пережитый Цветаевой в России, со сгубившей Рильке болезнью[288]. Рильке умер от лейкемии; в интерпретации, которую предлагает Цветаева в эссе «Твоя смерть» (5: 186–205), эта болезнь – метафора его поэтического самопожертвования: «Знаю, что медицинская болезнь, от которой ты умер, лечится переливанием крови, то есть близкое лицо, хотящее спасти, отдает свою. Тогда болезнь – кончается. Твоя болезнь – началась с переливания крови – твоей – в всех нас. Больным был мир, близким лицом его – ты. Что когда спасет перелившего!» (5: 204).

Мысль о том, что смерть каждого человека столь же уникальна и осмыслена, как его жизнь, – одна из излюбленных у Рильке. Эту свою веру Рильке часто выражал в образе созревающего зерна[289]. Вот почему вполне адекватно, что в процитированных выше словах Цветаевой о потусторонности России глагол зрел имеет двойной смысл: инфинитивная форма зреть означает как созревать, так и созерцать; субъектом при глаголе в первом случае оказывается свет, во втором – имплицитный кто. Таким образом фраза «Тот свет на этом / Зрел» говорит одновременно и о пророческом провидении поэтом иного мира в этом, и о вызревании того мира внутри этого. Вполне возможно, что этот эффект – следствие сокровенной переклички с верой самого Рильке в неразрывность двух этих смыслов, которую Цветаева, по-видимому, разделяла.