Пересечение - Елена Катасонова

— Так в чем все-таки основа сюжета? — устало прерывает она Ерофеева, и он смотрит на нее с сожалением и упреком.

— Да знаю, знаю, — бормочет, стараясь поскорей отделаться и вернуться к своей теории, — старинный обряд сватовства — стрельба из лука. В Болгарии, например, и сейчас этот обряд кое-где сохранился: юноши поджигают стрелы и пускают их во дворы, где живут девушки…

— Хорошо, идите.

Даша мрачно пишет «отлично». Ерофеев выбирается из-за стола, огорченно смотрит на Дашу и плетется к двери. Выросшие из пиджака руки болтаются не в такт шагам.

— Володя, — окликает его Даша, вообще-то в аудитории не зовет студентов по именам.

Ерофеев поворачивается, глаза оживают мгновенно.

— Подождите меня в коридоре, дослушаю после экзамена.

— Ага. — Худая рука энергично отбрасывает со лба длинные волосы, интересно, когда-нибудь он стрижется? — Только мне еще надо на истфак: там у меня археология, факультатив.

— Как, сегодня, сейчас? Ну-ну, в общем, правильно, надо ходить на истфак, раз уж у нас обходятся почему-то без исторических дисциплин. И не спешите, пожалуйста: у меня еще дела на кафедре.

Они встречаются часа через два, и Ерофеев обрушивает на Дашу лавину догадок, умозаключений, фантастических выводов и неожиданных сопоставлений. Даша слушает, находит противоречия и неточности, но, завороженный собственной логикой, к ее возражениям Ерофеев глух. Оба они сердятся, соображают наконец, что давно хотят есть, бегут в столовку под лестницей, одним духом проскакивая застывшее на морозе пространство. Общеизвестное Ерофеев, как всегда, выворачивает наизнанку: ноты в сборнике Кирши Данилова вовсе не для скрипки, их можно петь!

— Да что вы, черт возьми, как ребенок! — теряет терпение Даша, — Надо быть Аделиной Патти, чтобы взять такую высоту!

— А и не надо брать, — спокойно возражает Володя. — Ноты только основа, намек, а петь можно как угодно, например, на октаву ниже. И потом на Руси умели петь высоко, «трудным голосом».

— Ну, не знаю, — задумывается Даша. — Ваша точка зрения ничем не подтверждена.

— Пока не подтверждена, — мимоходом уточняет Ерофеев, уничтожая вторую тарелку супа, приканчивая сначала белый, а потом и черный хлеб в желтой пластмассовой вазе.

Со страшной скоростью он поедает хлеб, запивая его жидким сиротским супом, заглатывает в три глотка хилый, с четырьмя сморщенными ягодками компот — в какой, интересно, пропорции тот компот разбавляют? В Дашины студенческие годы у них в общежитии буфетчиц меняли чуть ли не ежегодно, но каждая новая тут же подхватывала знамя изгнанницы, истово и упрямо повышая собственное благосостояние за счет алчущих знаний.

— А как, Володя, у вас со стипендией? — осторожно интересуется Даша.

— Черт, забыл зайти в деканат. Вроде бы обещали…

— Вроде! — негодует Даша. — На что домой поедете?

— Да я грузил на Казанском, — наскоро бросает Ерофеев: вечно его перебивают! — Матери чашку купил, здоровую, как бадья, она любит… Дарья Сергеевна, я вот о чем еще думал. Помните, вы сказали, что горе и беды возрождают духовное, оттачивают ум, обостряют жажду творчества? Наверное, вы правы, хотя, выходит, духовно развитый человек должен выступать против благополучия и покоя? Тут очевидно противоречие, но все равно ваша точка зрения интересна. Вот, скажем, нашествие на Русь. Дружины дерутся насмерть, а поселянам-то что? Им надо бы переждать, притаиться, спасти свою жизнь! Но люди, ни о чем таком в мирное время не помышлявшие, проникаются вдруг сознанием общности, спасают не себя, а общее, важное: рукописи, например, иконы…

Даша молчит, слушает. Она преподает уже много лет, видит, как меняются год от года студенты. Ее поколение было убеждено, что надо учиться и работать с полной отдачей, а по выходным отдыхать. У молодежи семидесятых — другое: они хотят получать удовольствие — сегодня, сейчас, ничего не откладывая, — и немножко учиться, чтобы потом работать, не слишком себя утруждая.

Так вот Ерофеев — вроде как из другого, Дашиного времени, конца пятидесятых годов. Может, потому, что не житель большого города, задержался в развитии, а может, потому, что поступил в МГУ сам, без поддержки, прорвавшись сквозь сплоченные ряды бесконечных «блатных» детей? Поступил, потому что очень хотел, прямо жаждал учиться. И вот учится.

Да, он безусловно талантлив. Всегда, когда читаешь курсу, надеешься, что кто-нибудь увлечется фольклором по-настоящему — свое ведь, кровное. Иногда надежды сбываются: трое-четверо, прослушав элементарное, идут дальше, вглубь. Но Володя другое, у Володи дар божий, с ним говоришь и споришь на равных, в чем-то Дашу он обгоняет, напористо и неудержимо. Много знает, еще больше чувствует — есть у него эта особая исследовательская интуиция, — пропадает в архивах, библиотеках, ну и конечно пропускает лекции — те, что не интересны, как же иначе? Вот и добился, достукался: Сергей Сергеич, завкафедрой, рвется снять его со стипендии, тем более что с лекций зава Ерофеев уходит всегда, остро чувствуя ценность времени, ценность собственной жизни, в которой предстоит много сделать. А куда ему без стипендии? Живет в общежитии, подрабатывает, конечно, но какие там приработки? Да еще мать больная где-то под Вологдой.

Даша, упрятав подальше свое всем известное самолюбие, целую неделю обхаживала Сергеича: с утра, до начала экзаменов, заходила на кафедру, чтобы выслушать очередную разгромную речь о распущенной, избалованной молодежи, речь, обращенную почему-то к ней, к Даше. Зав громил молодежь, задавал ехидные риторические вопросы, а Даша покорно поддакивала, слушая краем уха, и, дождавшись паузы, аккуратно возвращала Сергеича к Ерофееву и его стипендии. Наконец, польщенный вниманием давнего врага, взятый измором, Сергеич вызвал на душеспасительную беседу Ерофеева, а тот, черт бы его побрал, все испортил.

— Я надеюсь, вы поняли и впредь… — начал Сергей Сергеевич, но торжественной фразы закончить не удалось: Ерофеев ринулся объяснять.

— Да мне ужасно некогда, а вы учебник читаете. Это бессмысленно!

— Бессмысленно? — Сергеич медленно встал и величественно указал наглому студенту на дверь.

Так что вопрос о стипендии снова встал очень остро.

— Вы, Володя, про стипендию все-таки узнайте, а мне, простите, пора…

И снова продуваемая насквозь, поскрипывающая от мороза улица, метро, дом, шумная Галка с ворохом новостей и событий, мама, которая ждет всегда. Но в сердце щемящая пустота, домашнего тепла ему теперь мало.

— Света, ты дома? Я еду к тебе. Когда-когда?.. Сейчас. Не очень поздно? Еще нет десяти.

— Слушай, там твой Валерий рехнулся! — шумно встречает ее Света. — Пристает к Женьке, а Женька не знает, что и сказать!

— А-а-а, явилась. — В коридорчике возникает Женя, но сейчас ему не до Дарьиных амурных дел. В руках учебник, на физиономии полная оторопь. — Ничего в этой математике не понимаю! — с ходу возмущается он. — Ну скажи, почему мы учились сами, а они, видите ли, не могут…

Близнецы виновато маячат сзади.

— Здравствуйте, тетя Даша!

— Даш, ты должна помочь, — требует Женя. — Светка не хочет! Вот смотри: из пункта «А»…

— Женечка, милый, погоди, — просит Даша. — Можно, что-то скажу Свете, а потом уж решим, все вместе?

— Решите вы, как же, — ворчит, удаляясь, Женя. — Тут ни одна собака не разберется… А вы, трясолобики, марш в постель, так завтра и скажете: «Не решили — ни мы, ни мать, ни отец — никто!» И в другой раз слушайте на уроках. Эх, надо было хранить тетрадки…

Света заливается колокольчиком — в студенческие годы смехом своим заражала всю группу, преподавателей прямо трясло.

— Нужны им твои тетрадки! Теперь все решается алгебраически.

— Имей в виду, — Женин возмущенный глас рокочет уже из комнаты, — больше сушить мозги я не буду, их и так чуть осталось. А к тебе, Дарья, есть дело, потом потолкуем…

— Ого, звучит устрашающе.

Даша со Светой устраиваются в кухне. У Светы, как всегда, все блестит, пахнет, как всегда, чем-то вкусным. Нет, здесь, конечно, все хорошо, здесь мир и покой, Даше не надо за них бояться.

— Дань, выпьем кофе, — просит Света. — Только Женьке не проболтайся.

Тихо-тихо, аки тать в нощи, она вынимает из белого шкафчика старенькую ручную мельницу — металлический узкий цилиндр, прикусив нижнюю губу, крутит длинную ручку. Обряд приготовления кофе начинается.

— Света, тебе вредно, — пугается Даша. — У тебя сердце, Света, поздно для кофе…

— Уже вообще поздно, — уточняет Света. — А что нельзя — это точно. Ну, рассказывай, что там случилось? Валерий Женьку моего извел, целую теорию выстроил — ты, говорит, новый социальный тип: женщина, у которой мужчина на десятом месте.