Соколы - Иван Шевцов

В те «застойные» годы о творческой и духовной свободе мечтали не только мы, деятели литературы и искусства, но и все граждане, в том числе и сотрудники милиции. Вспоминаю, каким восторгом встречал зал слова арии князя Игоря:

«О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить: спасу я честь свою и Славу: я Русь от недругов спасу»…

Зрителями эти слова князя Игоря воспринимались не как далекая история, а вызывали современные ассоциации, так как враги СССР, внешние и внутренние, уже в те годы вели подкоп под Советскую власть, ее идеологические основы, главной из которых был патриотизм. Шло тихое, но планомерное, тщательно продуманное нравственное и духовное растление молодежи западной псевдокультурой через дискотеки, видеосалоны, эстраду, кино, через журналы, подобные «Юности». Многие видели и понимали ползучую реформацию, но открытый протест всячески пресекался «агентами влияния», занимавшими командные высоты в сфере идеологии, а их было немало разного рода и масти сусловых, поспеловых (фогельсонов), яковлевых, зимяниных и прочих чиновников с «передовыми взглядами». Но основная масса народа была погружена в беспечное благодушие. Это к ним обращался великий артист Алексей Иванов словами Шакловитого — персонажа из оперы «Хованщина»:

«Спит русский люд. Ворог не дремлет. Святая Русь! Кто тебя, печальницу, от беды лихой спасет?»

У Иванова был обширный круг друзей и знакомых, представлявших различные слои общества. Был среди них и бывший член Политбюро, министр иностранных дел Дмитрий Шепилов. Как-то я выходил из редакции журнала «Огонек», и в это время один из сотрудников прокричал: «Шевцов, воротись, главный хочет с тобой поговорить!» И тут меня перехватил мужчина двухметрового роста богатырского вида с грубыми чертами лица и густой шевелюрой слегка серебристых волос. Я сразу узнал его по портретам: Дмитрий Шепилов.

— Иван Шевцов? — уточнил Шепилов, обращаясь ко мне и сделав ударение на имени.

— Так точно, Дмитрий Трофимович, он самый, — ответил я.

— Я знаю вас по вашим книгам, — сказал он, протягивая мне могучую руку.

— У нас с вами есть общий друг.

— Алексей Петрович Иванов, — догадался я.

— Верно. Тогда, может, присядем, поговорим?

Мы разговаривали около двух часов, сидя в редакционном фойе. К главному редактору «Огонька» я уже не пошел. Многое из того, о чем мне рассказывал Шепилов, я уже услышал из уст Иванова. Участник Великой Отечечественной, генерал-лейтенант, (Начал войну Д.Т.Шепилов рядовым ополченцем), доктор экономических наук, оказавшись в «антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича» («… и примкнувший к ним Шепилов» — так было записано в постановление ЦК, и эта фраза с подачи печати сразу превратилась в оскорбительное тавро Дмитрия Трофимовича), был лишен всех постов и званий, даже квартиры и большей части своей большой библиотеки. Никита отличался мстительностью и жестокостью. Шепилов рассказал мне, как присоединили Крым к Украине. Никакого коллективного решения не было, жизненно важный для России вопрос «демократ-реформатор» Хрущев решил единолично, поспешно, без обсуждения, а так, походя.

— Унижал и оскорблял меня ярлык «и примкнувший к ним Шепилов», — говорил Дмитрий Трофимович.

— Бывало едешь на эскалаторе в метро и слышишь реплики: «Смотрите, да это никак примкнувший поехал!»

Он сделал паузу, в глазах появилась тихая грусть. Минуту помолчав, продолжил:

— Я знаю, как вас жестоко травили, да, наверно, и продолжают. Знаю о гибели вашего сына. Но вы выстояли, а это главное. Бдительности вам не занимать, вы же пограничник, разведчик. Но осторожность не помешает. Враги ваши коварны. Могут и подстрелить.

— Я тоже когда-то неплохо стрелял. Думаю, что еще не разучился.

Я понял, что Иванов рассказывал Шепилову об анонимках с угрозами, которые мне подбрасывали в почтовый ящик. Тогда мне вспомнился такой случай. В День милиции группа членов Общественного совета участвовала в праздничном концерте в Сергиевом Посаде. Я знал привычку Иванова ложиться спать в девять вечера, поэтому захватил с собой еще и запасные ключи от своей дачи. Концерт окончился в половине девятого, и Алексей Петрович, как я и предполагал, попросил отвезти его ко мне на дачу, поскольку я должен был еще задержаться. Я отдал ему одни ключи, и дежурная милицейская машина отвезла его на дачу. Домой я возвратился где-то после одиннадцати часов, вхожу тихо, чтоб не разбудить спящего друга. И что ж я вижу? В кабинете горит свет, и на диване сидит одетый Иванов с ружьем в руках. Я был несколько удивлен. Спрашиваю:

— Алеша, что за вид? Почему не спишь?

По напряженному, настороженному лицу его пробежала вымученная улыбка.

— Да какой тут, к черту, сон. Собаки лаяли, шаги какие-то под окном. Или мне показалось.

— Ну а ружье зачем

— Как зачем? На всякий случай. Придут по твою душу, наткнутся на мою, совсем безгрешную. Да лес же у тебя кругом. Тут, должно быть, и волки ходят по ночам. А ты какого черта так долго задержался? Смотри — скоро полночь, — деланно ворчал он.

Я в основном в те годы жил на даче один, семья была в Москве. Как-то простудился, поднялась температура, слабость. В Москву в таком состоянии решил не ехать, положась на таблетки. Вдруг вечером телефонный звонок из Москвы. Звонит Алексей:

— До меня дошли слухи, что ты заболел.

— Немного. Но температура держится.

— Кто за тобой ухаживает?

— Естественно, сам.

— Что за вздор — сам. Я к тебе завтра приеду, привезу харч и лекарства. Я тебя мигом на ноги поставлю.

Напрасно я просил, уговаривал его не приезжать: у меня, возможно, грипп, и мы оба окажемся беспомощными. Он все-таки приехал и привез по моей просьбе рукопись своих воспоминаний. Он хотел, чтоб я прочитал его «сочинение» и посоветовал, что с ним делать. Алексей Петрович жил у меня на даче несколько дней. Машинописный текст его «сочинения» я прочитал очень внимательно с легкими карандашными пометками на полях, как это обычно делают деликатные рецензенты. Материал мне показался чрезвычайно интересным, о чем я со всей откровенностью сказал:

— Знаешь, Алеша, из этой штуки может получиться хорошая книга воспоминаний. Нечто вроде мемуаров. Но пока что это только сырье, хотя добротное и перспективное. Надо работать.

— Редактировать? — обрадованно уточнил Алексей Петрович.

— Нет, больше, чем редактировать. Потребуется серьезная литературная правка. А это не одно и то же.

И я страницу за страницей объяснял ему мои пометки. Обратив внимание на одну неудачную фразу, я сказал:

— Это же не по-русски. Так писать нельзя. Тут Алексей «взвился».

— Почему «не по-русски?» Я русский, кондово русский, по-твоему, я не по-русски говорю?

— Не говоришь, а пишешь.

И я рассказал ему, как один довольно известный художник, академик, писал заявление об улучшении ему жилплощади. И была там такая фраза: «Семья моя состоит из семи человек и еще моя восьмая мать…» Я тогда заметил академику: «Саша, мать у человека бывает одна-единственная. А у тебя их аж восемь. Не по-русски написано!» И тот тоже кричал мне, что он русский, таким он был в действительности. А в одном предложении умудрялся сделать три ошибки. Этот пример погасил вспышку Алексея, он уже смиренно попросил:

— А ты возьмешься довести мою писанину до нужной кондиции? Ну, чтоб книга получилась?

— Я не возьмусь, но порекомендую тебе очень опытного в этом деле литератора. Он сделает литзапись, все, как положено.

— А ты почему не хочешь? — настаивал Алексей.

— Я не могу. Во-первых, я по уши увяз в работе над романом «Грабеж», идет очень трудно, материал сопротивляется. Во-вторых, я не хочу с тобой ссориться. На каждое мое замечание ты будешь кричать «Я — русский!». У тебя гипертрофировано авторское самолюбие.

— А тот, кого ты мне рекомендуешь?

— Работает в штате журнала «Огонек», отличный очеркист— Олег Шмелев, вместе с В. Востоковым написал интересную книгу — «Ошибка резидента».

Надо сказать, что Олег Шмелев без особой охоты взялся за этот непростой труд. Но он в то время в финансовом смысле «сидел на мели», а издательство «Советская Россия», которому я рекомендовал рукопись Иванова, без колебаний заключило авансированный договор с автором и литзаписчиком. Так в 1978 году в свет вышла интересная книга Алексея Иванова «Жизнь артиста».

Алексей Петрович с увлечением, теплотой и братской любовью рассказывал мне о братьях-певцах Пироговых, их мощных, несравненных по красоте и выразительности голосах. Он боготворил их, особенно старшего Григория, обладателя баса профундо, по мощи превосходящего голос Шаляпина. Оба брата пели в Большом театре, Григорий в 1910–1920 гг. Александр в 1924–1954 гг. С их средним братом Алексеем Степановичем Пироговым, тоже артистом, меня познакомил Алексей Иванов. Это были настоящие самородки, обладатели божественного дара оперных певцов. Александра Степановича я слушал в Большом театре в роли Бориса Годунова. Это был великий артист.