Клич - Зорин Эдуард Павлович

— Вот вы, полковник, — сказал Бибиков, внезапно решившись, — вы когда-нибудь задумывались над происхождением слова, которое сейчас стало едва ли не самым популярным?

— Самым популярным? Каким же?

— Доброволец.

— Ах, вот вы о чем, — разочарованно протянул Самохвалов и, морща лоб, погладил череп. — И это имеет отношение к нашему разговору?

— Самое непосредственное. Думаю, что Николай Павлович, я имею в виду покойного императора Николая I, никогда не допустил бы его в наш обиход. Доброволец — значит человек, идущий по своей доброй воле сражаться за независимость соседей или собратий.

— Разве это плохо?

— А вы подумайте: любовь к независимости очень прилипчива. Человек, проливший кровь за чужую независимость, непременно подумает и о том, как и себе упрочить ту же независимость на родной земле.

— Ого, — вскинул на него блеснувшие глаза Самохвалов, — сие уже попахивает пропагаторством.

— В таком случае главный пропагатор — само наше правительство. Ведь это оно, вторя славянофилам, возбудило внимание народа к балканским делам. Вы представьте только, русский человек, отвыкший не то что говорить, но даже дышать свободно, вдруг с разрешения начальства получил возможность высказывать свое сочувствие подавленным и притесненным, которые решились выступить на борьбу против притеснителей!..

— Весьма, весьма любопытно, — с улыбкой поощрил его Самохвалов. — И что же дальше?

— А дальше вот что, — все более возгораясь, продолжал Бибиков. — Единоплеменность и единоверность — дело не столь существенное, и отнюдь не это вызвало всенародный подъем, хотя именно об этом больше всего кричат наши газеты. Главное в том, что русский человек хоть немножко почувствовал себя человеком, получив возможность открыто говорить о своем сочувствии мятежникам и даже с оружием в руках драться за свободу, которой пока не предвидится у него дома.

— По-вашему, наше правительство близоруко?

— Я об этом не говорил, — с живостью возразил Бибиков, чувствуя, что откровенность для него губительна, но уже не в силах остановиться. — Просто джинна выпустили из бутылки. Вот и все.

— Тогда оставим это и вернемся к газете "Вперед".

Как ему казалось, он очень ловко ставил наводящие вопросы.

— Повторяю, я никогда и ничего не слышал о газете "Вперед", — сказал Бибиков.

— Да-да, я это уже знаю, — подтвердил Самохвалов, — и тем не менее вы почти слово в слово повторили одну из статей, принадлежащих перу господ из Лондона.

— Очевидно, господа, о которых вы говорите, здраво мыслят, — нашелся Бибиков. — Впрочем, во всем сказанном я не нахожу ничего предосудительного.

— Кроме ваших прозрачных сожалений о том, что оружие, оказавшееся в руках добровольцев, направлено против турок, а не против своего правительства.

— Позвольте, я этого не высказывал!

— Ну так подумали, не все ли равно? Хотите, я продолжу ваши размышления?

— Было бы весьма любопытно.

— Тем более что я почитываю газету господина Лаврова, и довольно регулярно, — служба, знаете ли…

"А ведь он не так прост, как хочет казаться", — вдруг сообразил Бибиков.

Наблюдая его, Самохвалов удовлетворенно улыбнулся.

— Так вот, — сказал он, — господин Лавров сожалеет о том же, о чем сожалеете и вы, да-да, не отрицайте. Он прекрасно чувствует существо момента. Однако его в меньшей степени, нежели вас (впрочем, может быть, вы и притворяетесь), устраивает то всеобщее воодушевление, которое, как он считает, правительство наше очень ловко использовало для того, чтобы раз и навсегда покончить с внутренней смутой. Вот в чем гвоздь.

— Интересно. Что вы говорите? — притворился удивленным Бибиков.

— А вы вроде бы об этом и не догадывались? — покачал головой Самохвалов. — Полноте, Степан Орестович, здесь передо мной проходили и не такие конспираторы.

— Я не конспиратор.

— Тем хуже для вас, — сказал, прикасаясь ладонью к черепу, Самохвалов, — если бы вы были конспиратором, то не сидели бы в Алексеевской равелине.

— Роковая ошибка, — развел руками Бибиков, — и я надеюсь, что в ближайшее время она будет исправлена.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Надеяться ваше право. Впрочем, вам ничего больше и не остается. И еще: не считайте нас, Степан Орестович, наивными младенцами. Уж на что господин Нечаев был великий мастер на перевоплощения, но ничего, схватили и его.

— Я не имею ничего общего с господином Нечаевым!

— Разумеется. Но мы вас в этом и не обвиняем. Скажу больше, хотя, может быть, это и несвоевременно: оружие, найденное у вас, действительно оказалось в ваших вещах случайно.

— И на том спасибо, — облегченно проговорил Бибиков, хотя откровенность жандармского офицера не обещала ничего хорошего. По обыкновению, она предшествовала вынесению окончательного приговора. "Неужели все-таки каторга?" — ужаснулся он.

Самохвалов с профессиональной цепкостью следил за выражением его лица.

"Эх, Москва-матушка, — подумал Бибиков, вспомнив допрашивавшего его в Арбатской части жандармского чина. — А ведь и впрямь далековато ей до Петербурга!"

За все время его пребывания в Петропавловской крепости это был первый, хотя и неофициальный, допрос, который сам полковник называл "беседой".

Ничего себе беседа! За каких-нибудь полчаса он узнал о Бибикове больше, чем узнали за месяц его пребывания в московской тюрьме. "Не надо было с ним откровенничать", — пожалел он. Но сделанного не вернешь.

Самохвалов встал, самодовольно провел ладонью по черепу и вежливо распрощался с ним.

— В самое ближайшее время вас переведут на Шпалерную, — сказал он. — Сожалею, но там вы будете обставлены значительно меньшим комфортом. Да, кстати, чуть не забыл: у вас нет ко мне жалоб? Питание удовлетворительно?

— Вполне.

— Тогда разрешите откланяться. Признаюсь, Степан Орестович, беседа с вами доставила мне истинное удовольствие. Бедная Россия! Как жаль, что такие умы направлены на разрушение, а ведь сколько пользы вы могли бы принести, служа своему Отечеству. Жаль, очень жаль, — повторил он в задумчивости и вышел.

Дверь за ним закрылась, загремели ключи, и Бибиков снова оказался в одиночестве.

44

В первых числах октября в Москве произошло событие, неожиданным образом перевернувшее жизнь Щеглова, Вареньки и Дымова: на квартире одного из студентов была арестована группа молодых людей, занимавшихся чтением нелегальной литературы.

Событие это ничем не выделялось бы из числа других таких же событий (аресты по этому поводу случались чуть ли не каждый день), если бы во время допроса одна из девиц не назвала фамилии Вареньки, которая была занесена в протокол и, возможно, была бы вскоре забыта, если бы протокол среди прочих дел не оказался на столе генерал-лейтенанта Слезкина.

Бегло и без особого интереса перелистывая бумаги, Иван Львович поглядывал на большие напольные часы: сегодня днем ему предстояла встреча у князя Долгорукова, который вот уже дважды, и с неприсущим ему раздражением, интересовался результатами расследования дела о нелегальной типографии, слухи о которой просочились в общество и вызывали у светских остряков двусмысленные шуточки по поводу некомпетентности ищеек из Третьего отделения.

Фамилия "Щеглова" сначала просто промелькнула перед глазами Слезкина, и он даже перевернул несколько последующих страниц, не вдаваясь в содержание, как вдруг почувствовал неясное, но настойчивое беспокойство. Сначала он отнес его на счет предстоящего неприятного разговора у генерал-губернатора, — разговора, который представлялся ему и бессмысленным и унизительным, потому что упрекнуть себя ему было не в чем, а неудачи в таком деликатном и тонком деле никому не заказаны (об этом он уже намекал Владимиру Андреевичу, однако тот, на удивление, был непреклонен), но тут рука его, листавшая дело, повисла в воздухе.

Иван Львович нахмурился, нервически прикурил папиросу и осторожно, словно боясь разочароваться во внезапно мелькнувшей догадке, стал просматривать только что закрытое дело еще раз, пока снова не наткнулся на знакомую фамилию.