Меч без рукояти - Элеонора Раткевич

Байхину казалось, что он сейчас умрет от стыда. Умрет или сойдет с ума. О да, конечно, у киэн раскрашивать себе лица в обычае. Он и сам не раз видел киэн с лицом, покрытым гримом куда более густо, чем его собственное. И не находил в том ничего постыдного или неестественного. Но сам-то он еще не киэн… хотя уже и не воин, конечно… он… кто он такой? Ему чудилось, что он смотрит на себя со стороны: долговязый юнец, размалеванный, как шлюха в борделе, неизвестно зачем и почему. Вот если бы он неким волшебством сразу перенесся из «Свиного подворья» да прямо на площадь – там он мог бы перестать стыдиться, там он был бы при деле, и краска на его щеках перестала бы быть краской и сделалась бы одним из орудий его ремесла, как потертые деревянные шарики, как канат, как одолженная у Хэсситая головная повязка с изображением разноцветных мячиков и колец. Но здесь, на улице, посреди толпы… Байхин не видел, что никакой толпы по раннему времени и не было: нельзя же, в самом деле, называть толпой пару-тройку прохожих, озабоченных своими делами куда больше, нежели физиономией встречного подмастерья киэн. Байхин и вообще почти ничего не видел: стыд укрыл от него действительность знойным звенящим маревом… и очень жаль, что не видел. Возможно, взгляды прохожих привели бы его в чувство, ибо ничего особенного в них не было – даже удивления.

Когда под негнущимися ногами Байхина заскрипели деревянные ступеньки помоста, марево схлынуло. Свет ударил в глаза, звуки хлынули в уши, разлетелись на сотни голосов, шумов, писков и грохотов, дрогнули и слились окончательно в нестройное «а-а-а…». Байхин даже зажмуриться не посмел. Он застыл посреди помоста в самой что ни на есть нелепой позе, ослепленный, оглушенный, неподвижный.

Хэсситай что есть силы огрел его промеж лопаток.

– Ч-что? – выдавил из себя Байхин, неудержимо моргая.

– Глотни, – велел Хэсситай и протянул ему флягу.

Байхин послушно глотнул, закашлялся и очнулся. Вода во фляге была прохладная, с освежающей кислинкой.

– Еще глоток, – скомандовал Хэсситай. – Вот теперь хватит. – Он отобрал у Байхина флягу и плотно завинтил ее. – Давай сюда канат.

Он снял канат с плеча остолбеневшего подмастерья, прошел к двум массивным шестам, торчавшим посреди помоста, и сноровисто закрепил на них канат – но не на высоте колена, как привык Байхин, а на высоте собственного роста.

– С ума сойти, – вырвалось у Байхина не то испуганно, не то восхищенно.

Хэсситай обернулся к нему.

– Это тот же самый канат, – с какой-то особой вескостью произнес Хэсситай. – Ты понял.

Байхин недоуменно кивнул.

– Ничего ты не понял, – процедил сквозь зубы Хэсситай и повторил настойчиво: – Это тот же самый канат. А теперь полезай. Да не по шесту, дурья башка.

Хэсситай приспустился на одно колено и протянул ладонь, огромную и твердую, как разделочная доска. Поначалу Байхин не понял – но Хэсситай повелительно скосил взгляд, и, повинуясь этому взгляду, Байхин подошел и ступил левой ногой на его ладонь, а с нее правой – на подставленное плечо.

– Медленно, – шептал Хэсситай, пока его тело выпрямлялось, вознося Байхина вверх. – Плавно. Без рывков, но отчетливо. Не мельтеши. Каждый шаг показывай четко. И-раз, и-и-два…

На счете «три» Байхин ступил на канат. На тот же самый канат, как ему только что напомнил Хэсситай… тот же самый? Как бы не так! Сердце Байхина трепыхнулось отчаянно, оборвалось и ухнуло вниз, вниз, в тошнотворно бесконечное падение, в бездонную пропасть, все быстрей и быстрей, – а на его месте под ребрами икало и захлебывалось что-то маленькое и бугристое. И сам Байхин едва не сорвался вослед за своим сердцем вниз с каната… пожалуй, он даже хотел бы сорваться и упасть, но не сумел: плечо Хэсситая почти касалось его босых ног, и падать было некуда. Словно во сне Байхин сделал шаг по канату… и еще шаг… и еще… и еще один.

Нечто отдаленно подобное Байхин испытывал лишь раз в жизни, когда совсем еще мальчонкой только-только начинал обучаться искусству верховой езды. Его толстенькая лошаденка, едва способная на вялую рысцу, испугалась вспорхнувшей из-под копыт перепелки, прянула в сторону и понеслась с небывалой для себя резвостью. Впоследствии Байхину доводилось скакать во весь опор на горячем коне – и все же никогда он не летел с такой непосильной для него быстротой, никогда тугой встречный воздух не стремился с такой силой выбросить его из седла и никогда ни прежде, ни потом злобно выпучившая камни земля не вставала перед ним на дыбы в откровенном желании со всего маху ударить его по лицу.

Но тогда смотреть на него было некому. А теперь… теперь все во сто крат хуже. Что бы там ни говорил Хэсситай, канат определенно не был тем же самым… не был тем же самым и Хэсситай. Его плечи находились вровень с канатом – но его ноги касались дощатого помоста… помоста, до которого так далеко падать… люди ведь не бывают такого роста, не могут быть – или все-таки могут? Он ростом от земли до неба, он совсем рядом – и одновременно там, внизу, в немыслимой дали, которая в такт шагам Байхина содрогается и колышется, и помост покачивается на ней, словно крохотная утлая лодочка.

– Шарики, – напомнил Хэсситай, и его негромкий голос вновь притянул небо к земле.

Байхин кинул один шарик, за ним другой, третий, четвертый. Шарики взлетали в воздух легко и уверенно. Для них это было делом привычным, давно знакомым, они не стыдились и не боялись. Они кружили знакомыми путями – а Байхин шел, держась за них, хватаясь то за один, то за другой, хватаясь и снова отпуская.

Когда Байхин трижды прошел канат из конца в конец, Хэсситай сделал несколько шагов и сел, скрестив ноги, прямо на помост. Он сидел совершенно неподвижно – и все же приковывал к себе взгляды. Он сидел как бы посреди незримой картины, очерченной, словно рамкой, двумя шестами и канатом. По верхнему краю этой странной рамки разгуливал жонглер, но сама картина оставалась недвижимой – и оттого еще более значимой. На нее просто необходимо было взглянуть… нельзя было не взглянуть.

Не глядел на него лишь Байхин. Он смотрел только на шарики. Но мало-помалу сквозь их кружение начал проступать какой-то блеск, словно бы под ним и вокруг него сияло звездами опрокинутое небо… чушь, вздор! Откуда днем взяться звездам? Да и блеск совсем другой… острый и в то же время неуловимо текучий, тяжелый и прыткий, как ртуть, и… и жаждущий чего-то! Этот блеск перекатывался следом за ним подобно взгляду… какое там «подобно» – это и есть взгляд, это блестят глаза тех, кто внизу… внизу, под канатом, под помостом… там люди, и все они толкаются глазами, толкаются, раскачивают взглядом канат, хватают за руки…

Байхин вздрогнул, едва не потерял равновесие, покачнулся, с трудом выровнялся – но шарик скользнул мимо его ладони и рухнул вниз. Байхин сдуру едва не нагнулся подхватить его, но не успел: рука Хэсситая поймала шарик и сильным уверенным броском вернула его на то место в воздухе, где ему и полагалось быть, когда бы не оплошка Байхина, туда, откуда Байхин сможет его взять без единого лишнего движения.

Байхин и Хэсситай знали, что ученик только что упустил шарик и чуть не сверзился следом за ним прямехонько мастеру на загривок, – но со стороны их встречное движение показалось прекрасно задуманным и с великолепной согласованностью исполненным трюком. Толпа восторженно взревела – и лишь Байхин за этим ревом услышал, как его наставник, почти не разжимая губ, велел ему: «Повтори!»

На обратном пути Байхин и повторил – на сей раз сознательно, и оттого скованно. Он едва не промазал, но Хэсситаю удалось все же поймать шарик. На третий, а тем более четвертый раз трюк прошел без сучка без задоринки. После пятого Хэсситай промолвил сквозь сжатые губы: «Хватит» – и встал.

Он сделал несколько шагов вперед, и в его руках словно сами собой появились расписные кольца. Хэсситай помедлил немного и плавным неуловимым движением послал их в полет.

Теперь Байхин вдвойне остерегался смотреть на что-то, кроме своих шариков. Он и смотрел только на них, хотя искушение скосить глаза вниз и вправо было почти непреодолимым. И боязнь его, и восторг, который Байхин ощутил лишь тогда, когда он схлынул, исчезли – осталась сосредоточенная отрешенность да легкая печаль.

Байхин уже не гордился и не страшился того, что он вознесен над публикой на канате. Он почти по-детски печалился оттого, что он не может раздвоиться и оказаться не только на канате, но и внизу, посреди той самой публики, которая взирает с радостным восхищением, не может это восхищение разделить… оттого, что он не стоит посреди толпы, задрав голову… оттого, что все-все вокруг глазеют на искусство его мастера, а ему это удовольствие заказано. Он только и может, что ходить по канату взад-вперед и ловить шарики, покуда там, внизу и справа, вершится настоящее чудо.

Спустя не то минуту, не то час – Байхин совершенно утратил ощущение времени – толпу сотряс особенно густой и мощный рев. Сквозь этот восторженный гул прорезалось короткое и повелительное: «Прыгай». Байхин собрал из воздуха все четыре шарика и неловко соскочил в подставленные руки Хэсситая. У него мгновенно закружилась голова… странно, с чего бы это? На канате ведь не кружилась…