Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

Взгляд на летописцев как «норманистов», несмотря на его явную научную некорректность и отступление от норм исторической критики, в советское время несколько поставили под сомнение Б.А. Рыбаков и М.А. Алпатов. Как затем рассуждал на эту тему Рыбаков, было сказано выше. Возражение Алпатова также не достигало цели, ибо было сделано не по существу и все в том же норманистском духе. Видеть в Несторе «первого норманиста», объяснял ученый, «значит судить по формальному признаку», ибо «норманская идея в русской историографии прошла разные этапы и в совершенно разном качестве». У летописца, нисколько не сомневавшегося в норманском происхождении династии Рюрико­вичей, она несла больше идейно-политическую нагрузку и была, говорил Алпатов вслед за Лихачевым, попыткой спасти Русь от развала, а символом единства Руси и династии был Рюрик. Одновременно с тем Русь вела с Византией борьбу за свою независимость, чему также способствовало «скандинавское происхождение Рюрика», которое в этом случае имело ярко выраженную антивизантийскую направленность. Рюрик, таким образом, служил славе и величию Руси. Норманизм же в современном его значении был порожден бироновщиной, когда русский патриотизм преследовался как государственное преступление. Поэтому, подытоживал историк, варяжский вопрос «родился не в Киеве в лето­писное время, а в Петербурге в XVIII в. Он возник как антирусское явление и возник не в сфере науки, а в области политики. Человек, ко­торый произвел первый «выстрел» в этой баталии, был Байер».

Лишь только конец 90-х гг. XX в. знаменуется вызреванием необхо­димости дать действительно научную экспертизу заверениям о «норма-низме» летописцев. В 1997 г. В.В. Фомин заметил, что «антиисторично вести разговор о летописцах» как «норманистах», о существовании в на­чале XII в. «норманской теории». «Подобные представления, — заключал он, — все далее заводят разрешение варяжского вопроса в тупик». Этот вывод Фомин закрепил в последующих работах, в целом охарактеризовав саму мысль о норманистских воззрениях русских книжников как анти­научную по своей сути и искажающую историческую ретроспективу. В 1999 г. О.М. Рапов, вынеся в заголовок своей статьи вопрос были ли норманистами создатели «Повести временных лет», рассмотрел лето­писный и археологический материал, а также свидетельства иностранных источников, которые подвели его к однозначному ответу: «Не под­тверждается также и мнение ряда ученых, что создатели «Повести вре­менных лет» были норманистами». К сожалению, историк при этом не поставил под сомнение правомерность использования имеющего опреде­ленную хронологическую привязку и соответствующее значение термина «норманисты» в отношении летописцев, что вызывает большую пута­ницу в науке, особенно в умах начинающих исследователей.

В советской науке были также слышны рассуждения, очень близкие по своей тональности к словам Н. Ламбина, что летописец «не видел ни­чего позорного в призвании князей иноплеменников». Так, убеждал лите­ратуровед И.П. Еремин, его нисколько «не смущало» норманское проис­хождение князей, и в том он не видел «ничего оскорбительного» для рус­ского народа: для него гораздо существеннее было то, что династия эта -исконно княжеского рода. По мнению исследователя, норманские кор­ни Рюриковичей стало беспокоить наших мыслителей не ранее XVII в., что хорошо видно по «Синопсису». Историки С.В. Думин и А.А. Турилов говорили, что летописцы, отмечая варяжское происхождение правящей династии и возводя имя своей державы к названию варяжского племени, не считали это для себя обидным. С еще большей силой данный тезис стал звучать, что весьма показательно, в наши дни. Археолог-норманист А.Н. Кирпичников в нескольких работах с особым нажимом повторял слова, что «варяжское «призвание» отнюдь не принижало прошлого Рос­сии» и что «862 год... при всей условности, крупная веха в жизни Руси и Скандинавии. Эту дату надо достойно признать в качестве государст­венной, не стыдясь того, что она, повторяя летопись, запечатлена на щите норманского пришельца» (имеется в виду памятник скульптора М.О. Микешина «Тысячелетие России», на котором представлен Рюрик. Ученый, словно забыв, в честь чего возведен этот монумент в Новгороде в 1862 г., заключил: «Россия оказалась едва ли не первой тогда страной Европы, где был сооружен памятник норманну, основагелю династии и государства»). Скандинавист А.С. Кан настоятельно советует русским историкам и археологам больше не стесняться «скандинавских следов в древнерусской культуре», а филолог Л. Аннинский пропагандирует идею, что «нам нечего мучиться от того, был ли Рорик датчанином...».

По поводу того, чего не должны исследователи «смущаться», «стес­няться», «стыдиться» и т. д. (что означает, на самом деле, своего рода уль­тиматум безропотно принять мнение, монополизировавшее за собой пра­во на истину, отказаться от сомнений, споров, дискуссий, т.е. от всего того, чем и живет настоящая наука, и впасть в состояние интеллектуаль­ного застоя), в историографии было замечено, что эти категории эмоцио­нального свойства, чуждые объективной науке, не имеют отношения к установлению истины в варяжском вопросе. Как вообще когда-то рас­ставил все точки над «і» Д.И. Иловайский, «для историка истина прежде всего; чувство тут не причем, как не причем наше скорбное чувство при воспоминании о татарском иге, ибо это иго исторический факт». Призва­ние варягов, несомненно, исторический факт, и стремление ученых смот­реть на весьма важные события в истории восточных славян середины IX в. и на этнос варяжской руси без «скандинавского догмата», нельзя сводить к якобы «ложно понятому патриотизму», противостоящему «объективной науке», т.е. норманизму. Один из самых лучших знатоков историографии по варяжской проблеме и один из самых убежденных норманистов XX в. В.А. Мошин еще в 1931 г. отверг такое вульгарное понимание дискуссии норманистов и антинорманистов, сказав, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова».

Глава 2

Скандинавское ядро Повести временных лет

Представлением летописцев как «норманистов» не ограничивается ха­рактеристика содержательной части ПВЛ и ее давно рассматривают как памятник, вобравший в себя многие скандинавские мотивы и прежде всего, конечно, свидетельства «героев севера» о их пребывании на Руси. А.Л. Шлецер, видимо, был первым в науке, кто начал сопоставлять схо­жие сюжеты в ПВЛ и западноевропейских памятниках. В 1769 г. вышла на немецком языке первая часть его «Истории России до основания Мос­квы в 1147 году», построенная, как отмечают специалисты, на материале В.Н. Татищева. И в ней он провел параллель между обращением вос­точнославянских и угрофинских послов к варягам и обращением бриттов к саксам, отметив, «как Вортигерн предложил притесненным бриттам саксонцев, так Гостомысл предложил новгородцам прежних врагов их - хазаров и норманнов». Затем в первом томе «Нестора» Шлецер задался вопросом: «...Не походит ли на одну ирландскую сказку вся повесть о трех братьях и о призвании их в Рос­сию?», имея в виду сказание о приходе в Ирландию около 853 г. «со стороны Норвегии» «остманов» во главе трех братьев Амелауса, Ситаракуса и Иворуса. Но ответ на него дал в пользу ПВЛ: в ней, по словам ученого, все просто и истинно, «следовательно, ирландец, кажется заимствовал свою сказку у россиянина, а не наоборот». Но собственный вывод тут же поставил его в тупик: «Однако же, как можно предполо­жить, чтобы в XII или XIII стол, было ученое сношение между Дублином и Киевом?». Во втором томе «Нестора» Шлецер уже прямо, хотя и очень скромно, сказал о заимствовании летописных сюжетов от норманнов, утверждая, что повесть о смерти киевского князя Олега от коня пред­ставляет собой «сказку о смерти Одда от любимого его коня Факса», пе­решедшую «из исландских сказок в русские летописи».

Некоторые колебания Шлецера в данном вопросе совершенно объяс­нимы, ибо он, как известно, очень высоко ценил русскую летопись, ставя ее выше всех памятников средневековья без исключения, говорил о ней только в самых превосходных степенях, отмечал древность «умного старика» Нестора по сравнению с «молодостью», например, сканди­навских авторов, этих, по его характеристике, «бесстыдных выдумщиков» и «сказочников». Н.М. Карамзин, также видя в сагах «сказки, весьма недостоверные», в отношении сходства рассказа о смерти Одда и расска­за о смерти Олега был не так категоричен, как Шлецер: «Киевские ли варяги передали сию сказку северным землякам своим, или северные киевским?». У русских ученых 20-х-70-х гг. XIX в., в том числе антинорманистов (в лице «скептиков»), уже не было никаких сомнений не только по поводу природы происхождения рассматриваемого сюжета летописи, но и многих других ее известий. В 1825 г. М.П. Погодин высказал мысль, которую будет» активно проводить в дальнейшем, что Нестор известия о приморских жителях Европы и самой родине варягов-норманнов (в описании «Афетовой части», перечне «Афетова колена» и варяжской легенде) полечил именно от них. В 1829 г. Н.А. Полевой настойчиво вел речь о том, что «Олегов и Святославов сопровождали скальды; вероятно, что на пиршествах Владимира провозглашали они свои эпические, лирические и драматические песнопения», умолкнувшие лишь с крещением Руси, говорил о внесении скандинавских саг (на­пример, рассказа о смерти Олега) в русскую летопись, изумлялся «ве­личайшему» и «прямому сходству» многих летописных сюжетов с гер­манскими и скандинавскими памятниками.