Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

«ПРОЧИТАЛ ОКОЛО 6 °CТРАНИЦ С ОГРОМНЫМ ИНТЕРЕСОМ. ОЧЕНЬ ЖИВОЕ И ВДОХНОВЛЯЮЩЕЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ. НАДЕЮСЬ, ВЫ ЕГО ВЕРНЕТЕ».

Перкинс написал Хемингуэю об этом романе:

«Казалось, что в нем есть что-то хорошее, но в то же время он каким-то образом уходит корнями в дни «Прекрасных и проклятых». И конечно, с Амори Блейном ничего бы не вышло. Это было бы довольно грубо по отношению к Скотту… Думаю, роман получится неплохим, когда она его закончит».

Скотт прервал работу над собственным произведением, чтобы обсудить все это с Зельдой, а потом написал Максу, что вся средняя часть книги должна быть «радикально переработана». Имя артиста, конечно, будет изменено. По правде говоря, его возражения выходили далеко за пределы качества самого текста. Он был страшно зол на Зельду. И дело было не только в том, что она послала рукопись Перкинсу прежде, чем показала ему, как если бы действовала за его спиной. Причина была и в том, что вскоре Скотт обнаружил, как много всего она взяла из событий их совместной жизни. Это был роскошный материал, который он сам не использовал, потому что был слишком занят написанием дешевеньких рассказов, которые оплачивали ее больничные счета.

Пытаясь хоть как-то утихомирить Скотта, Зельда бросилась к его ногам. В письме она била себя в грудь, говоря:

«Скотт, я люблю тебя больше всего на свете, и если тебя это оскорбило, то я чувствую себя просто ужасно». Она знала, что сделала: «Я… боялась, что мы, возможно, коснулись одной и той же темы». Но объясняла:

«Возможно, я не сделала этого [не отправила тебе книгу раньше, чем Максу], потому что знала, что ты работал над своей, и справедливо полагала, что не имею права тебе мешать и требовать какого-то серьезного мнения. Также я знала, что Макс мне откажет, и хотела внести правки после того, как узнаю, что он думает… Поэтому, дорогой мой, единственный, пойми, все это не потому, что я не хотела в первую очередь обращаться к тебе, а потому, что время и кое-какие причины, связанные с болезнью, сотворили во мне такое претенциозное представление о Максе».

Фицджеральд покинул Алабаму 30 марта, чтобы быть рядом с женой в Балтиморе. В мае он сообщил Максу:

«Теперь роман Зельды в порядке. Улучшен со всех точек зрения. Он обновился. Она убрала все, что касалось атмосферы баров-ночей-наших-поездок-в-Париж. Вам он понравится… Для меня он слишком личный, чтобы судить, но, вполне может быть, что он намного лучше, чем я сам думаю». В середине месяца, когда он отправил рукопись Перкинсу для повторного чтения, отметил, что у него есть все достоинства и недостатки любого дебютного романа.

Эта книга больше напоминала результат самовыражения сильной личности, как в случае с «Взгляни на дом свой, ангел», чем творение полноценного писателя, как Эрнест Хемингуэй. Он может заинтересовать тысячи тех, кто имеет отношение к танцам. Он рассказывает о чем-то совершенно новом и поэтому должен хорошо продаваться.

Скотт опасался, что безудержные поздравления могут разворошить зарождающийся эгоизм Зельды, замеченный врачами, поэтому написал Перкинсу:

«Если ее и ждет успех, то, ради него же, она должна помнить, что он был связан с тяжелой, “мужской” работой, часть которой она выполняла с трудом, без вдохновения, частично позабыв и самое первое, подтолкнувшее ее на эту работу, а именно – болезнь.

Ей не двадцать один, и она не так сильна, ей не нужно стремиться по моим стопам и моему пути, хотя он, конечно, уже ярко светится у нее в мыслях».

Теперь Фицджеральд чувствовал, что она заслужила все похвалы, которыми Макс ее наградил. Она вложила в работу все силы. Сначала она отказывалась перерабатывать книгу, но все же полностью ее переделала, «изменив то, что было слишком откровенным или крикливым, недостойным ни единой крохи этой честной работы». Перкинс спрятал рукопись в потертый портфель и забрал с собой на выходные.

«Я ПРОВЕЛ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ ЗА ЧТЕНИЕМ ВАШЕГО РОМАНА. ОН КАЖЕТСЯ МНЕ ОЧЕНЬ НЕОБЫЧНЫМ И ВРЕМЕНАМИ ГЛУБОКО МОТИВИРУЮЩИМ, ОСОБЕННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ ПОЛУЧИЛ ОТ ЧТЕНИЯ ТАНЦЕВАЛЬНЫХ МОМЕНТОВ», – телеграфировал он ей в понедельник.

Позже в этот же день он написал ей:

«Он дышит жизнью от начала и до конца». Макс очень надеялся, что Зельда примет во внимание некоторые осторожные предложения по улучшению, касающиеся в основном стилистики. Как это бывало и в ее коротких рассказах, иногда она теряла нить повествования в погоне за метафорами. «Многие из них прекрасны [писал ей Перкинс], но я почти уверен… что они были бы более эффективными, если бы их было немного меньше… Иногда они кажутся мне слишком откровенными и потому интересными, так как концентрируют все внимание на себе, а не на предметах, которые должны иллюстрировать».

Зельда была в восторге.

«Список моих самых разнообразных восторгов и радостей не будет для вас в новинку, – написала она Перкинсу. – Я в таком восторге от мысли, что вы собираетесь напечатать мою книгу, что чувствую необходимость все же предупредить вас: возможно, это довольно средненький роман, и вскоре он может устареть так же, как рекламный проспект для тенниса на лужайке от клуба Spalding. Бог мой, да чернила не успеют высохнуть, а вы уже, возможно, поймете, что это все не имеет смысла! Не может быть, чтобы я стала писателем!»

Она согласилась изменить «проблемные места», но Перкинс, как это ни странно, посчитал, что «Спаси меня, вальс» не нуждается в редактировании. Рукопись была пронизана таким цветущим языком, какого ему еще не доводилось встречать. Текучие сравнения автора не всегда можно было уловить, но при этом они местами сбивались по дюжине на страницу. Например, о толпах американцев, блуждающих по Франции в конце двадцатых, Зельда написала:

«Они заказывали итальянские сладости Веронезе, сидя на шелковых шторах лужаек Версаля, курицу и фундук возле дворца Фонтенбло, где лес стоит в напудренных париках. Диски зонтиков кружились на загородных террасах гладко и округло, под звуки вальса Шопена. Они сидели в отдалении, под мрачными мокрыми вязами, похожими на карту Европы, оперенными зеленой, похожей на нежную шерсть бахромой, тяжелыми и налитыми, точно кислые виноградины. Они заказывали себе погоду с континентальным аппетитом и слушали, как кентавр жалуется на цены на копыта».

Ни один персонаж, ни одна эмоция или сцена не остались без высокопарных украшений. Но это было то самое качество, которое отличало ее писательский стиль так же, как и оживляло речь. По большей части Перкинс благодушно закрывал глаза на эту проблему и решил предоставить книгу публике такой, как она есть, – либо пан, либо пропал. Под тщательным контролем мужа Зельда слегка откорректировала утвержденные страницы. Книга была сокращена, в основном благодаря отсеиванию большого количества сцен их супружеских дрязг.

В течение нескольких последующих месяцев эти страницы лихорадочно метались от Перкинса к автору, от автора – к наборщику, снова к Перкинсу и снова к автору, а затем опять к наборщику; казалось, под конец все, утомленные донельзя, готовы были уволиться, лишь бы только избежать очередной почты. Макс хотел было предупредить Фицджеральдов, что им придется платить за избыточную правку, но знал, что они стремились получить книгу именно такой, какой, по их мнению, она должна была быть, независимо от цены. В конце концов бесчисленные ошибки, неясно прописанные места и витиеватости «языка рококо» попали в печать. Будучи под впечатлением от полностью сшитой, увесистой книги, Зельда написала Максу: «Я надеюсь только, что вы довольны ею так же, как и я».

Брак Фицджеральдов напоминал качели. Весной 1932 года, в то время как Зельда питала большие надежды на собственную книгу, Скотт пребывал в упадке. Он был оторван от своего прошлого и не привязан к будущему.

«Я не знаю, что делать, – исповедовался он Перкинсу. – Пять лет скрылись прочь, и я не могу решить, кто я, если вообще кто-то». В неустанном поиске дома, который мог бы позволить им чувствовать себя частью стабильной, полноценной жизни, Фицджеральды поселились в Ля Пэ[157] – унылом викторианском доме на территории Мэриленда, принадлежащем семье по фамилии Тернбулл.

«Тени здесь очень мягкие. Это место напоминает бесцветный кукольный домик, брошенный выросшими детьми», – писала Зельда Перкинсу. Макс понадеялся, что мирное окружение побудит Фицджеральдов наконец зажить тихой жизнью. И он написал Хемингуэю: «Если у Зельды получится заработать денег, а она могла бы неплохо в этом преуспеть, они смогли бы обрести покой, при котором Скотт смог бы писать».

В том же году, пока Скотт был в неважном состоянии, произошла любопытная подмена ролей между автором и издателем, смена ведущего и ведомого в их переписке. Фицджеральд чувствовал, что Перкинс несколько не в себе, очень вял и страшно перегружен.