Береговая операция - Джамшид Амиров

— Все? — тем же безразличным тоном спросила Остапенко.

— Что все? — несколько опешил Чингизов.

— Кончили агитировать?

— Я не агитирую, а указываю единственный путь, который даст вам право просить советский суд о снисхождении.

— А если я не желаю смягчать свою участь?

— Трудно в это поверить. Вы хотите жить, вы ведь еще молоды.

— Молода? И даже красива. Да? Я вам нравлюсь, майор? Наверно, очень нравлюсь? Ведь вы даже запомнили, в каких сапогах я ходила в Грюнвальде.

— Значит вы были в Грюнвальде? — спросил Чингизов.

— Ах! Поймали на слове! Вот и запутали бедную обвиняемую. Что же мне теперь делать?

— Прежде всего перестать паясничать. Вам же сейчас совсем не весело, — вступил в допрос полковник Любавин.

— Нет, почему не весело? Очень даже весело. Смеяться хочется.

— Над чем?

— Над вами. Сидят два таких симпатичных военных, вежливо разговаривают, все думают, как бы им покультурнее отправить на тот свет Луизу Дидрих, она же Татьяна Остапенко, тридцати пяти лет от роду. Наши бы с вами не церемонились. Они бы вам сперва косточки переломали…

— Или угостили бы отравленным пивком, как старшину Владимира Соловьева? — спросил Чингизов.

— Так.

— Вы и Василия Кокорева должны были отравить?

— Да, отравила бы, — с тупым безразличием ответила Татьяна. — А что, он лучше других?

— И Семиреченко? — спросил Любавин.

— Его с особым удовольствием.

— Почему же именно его с особым удовольствием?

— Это к следствию не относится. Задавайте другие вопросы.

— Вам был уже задан вопрос в самом начале следствия. Вы еще не ответили на него, — сказал Чингизов.

— Ах, простите, забыла, что вам нужно протокольчик оформить. Пишите, черт с вами, буду каяться чистосердечно. Все равно — один конец. Только вот что — вопросов мне не задавайте. Что хочу, расскажу сама. Так с чего же начать? Ах да, вы про Соловьева вспомнили. Соловьев был не первый, далеко не первый. До него еще был Толик, в Ростове на берегу Дона. Того я финкой. Девчонкой была еще, в ядах не разбиралась. А потом была наводчицей у воров, и весь уголовный розыск искал Лизку-танцорку. Не нашли. А потом у немцев осталась в Риге. Вы имена любите. Так вот есть такой Людвиг фон Ренау, красавчик. Далеко бы пошел, если бы Гитлера не остановили. А впрочем, он и сейчас далеко пойдет. У него теперь богатые хозяева там, за океаном. Заметьте, у меня за океаном на личном счету тоже наградные лежат. За Соловьева, за какую-то женщину, все равно она бы умерла в лагере. А мне и с вас наградные причитаются. Был у нас в гестапо гауптман Конрад Литке, так вот он Людвигу поперек дороги встал, и Ренау попросил меня помочь. Поужинал со мной гауптман, даже поцеловал меня разочек и скоропостижно скончался: отравился консервами.

— В Швейцарии была я, — продолжала Татьяна. — Там у одного «нейтрального атташе» был очень интересный планшет. Атташе много выпил, угощая меня в одном из горных пансионов, пошел меня провожать, оступился и… в пропасть упал. За этот планшет мне наградные сразу с трех причитаются: и с вас, и с немцев, и с американцев. Ну, а потом, когда кончилась война, Бобу Кембеллу потребовались документы старшины Владимира Соловьева, мне — Татьяны Остапенко. Документы я добыла и приехала сюда, как мне и было приказано.

— Кем? — спросил Любавин.

— Хозяином, Ренау.

— Где он сейчас?

— Не знаю. У Фоттхерта спросите, если возьмете его в Москве. А впрочем, наверно, уже взяли.

— Да, взяли. Вы хотите с ним встретиться?

— Нет. Терпеть не могу эту пьяную слюнявую рожу. Ну и все. Остальное вы знаете не хуже меня.

— Ответьте нам еще на один вопрос.

— Ладно, хоть и не хотела, но я сегодня добрая, — в первый и последний раз в жизни. Спрашивайте.

— Вы продолжали заниматься шпионской деятельностью по пути из Советабада в Киев?

— Слова-то какие: «Шпионская деятельность». Спросите уж прямо — выкрала я или сфотографировала чертежи, которые вез инженер-полковник Семиреченко.

— Спрашиваем.

— Нет!

— Вот сейчас вы солгали, Луиза Дидрих, — сказал Любавин. — Он поднялся с места, взял папку, подошел к Татьяне и раскрыл ее. На внутренней стороне пустой папки, оклеенной белой матовой бумагой, отчетливо вырисовывался серый силуэт: края щеки, уха и пряди волос.

— Это ваша тень, Луиза Дидрих.

— Так, значит, и он вместе с вами за мной охотился? Ай да Николай Александрович., ах обрадовали!

— Нет, не охотился, — сказал Любавин.

— А что же? Так, развлекался, любопытства ради, охмурял бедную шпионочку?

— Нет! — еще раз сказал Любавин.

— Так что же? — выкрикнула Татьяна.

— Скажу, если вы мне потом честно ответите на вопрос: почему Семиреченко вы отравили бы с особым удовольствием?

— Ладно, отвечу. Говорите.

— Собственно, я не рассказывать вам буду, а просто прочту одно письмо. — И полковник Любавин прочел вслух полученное им от Семиреченко письмо. Татьяна молчала. Любавин не торопил ее с ответом. Он только заметил, что из Киева прибыл ее чемодан с вещами. Если она хочет, ей дадут возможность переодеться.

— Опять забота, — криво усмехнулась Татьяна. — Что же вы не спрашиваете?

— Жду, что вы скажете сами.

Хорошо. Как бы вам сказать коротко… — Она горько усмехнулась какой-то мысли, пришедшей ей в голову. — Николая Александровича я бы отравила с особым удовольствием потому, что все другие ко мне в постель залезть пытались, а он… он мне в душу залез. Больше ни на какие вопросы отвечать не буду. Покажите, где я должна расписаться.

Фоттхерт по-прежнему упирался на допросах. После очной ставки с Василием Кокоревым, проведенной еще в Москве, он заявил, что показания Кокорева — это ложь, клевета и провокация, подстроенные врагами, желающими «сорвать нормальные культурные контакты между Федеративной Республикой Германии и Советским Союзом». На очной ставке с Татьяной Остапенко он отрицал знакомство с ней. «На своем веку я встречался с очень многими блондинками, — цинично заявил Фоттхерт, — не могу припомнить, была ли она тоже в их числе». Служил ли он в «Абвере»? Да, служил, в маленьком чине обер-лейтенанта, в качестве переводчика: он хорошо знает славянские языки. Был ли нацистом? Да, в такой же мере, как и все офицеры гитлеровской армии. Кто такая Черемисина? Он впервые слышит эту фамилию. Знал ли он Людвига фон Ренау? Разумеется, как и многих других офицеров «Абвера». Где сейчас находится фон Ренау? «Об этом лучше знать вам, — нагло улыбаясь, ответил следователю Фоттхерт. — Я давно утратил всякий интерес к бывшим офицерам „Абвера“. А вы из-за них до сих пор ночей не спите!»

Фоттхерт лгал. Он отлично знал, что Людвиг фон Ренау выехал в Киев, и завидовал его независимому респектабельному виду. Ренау пополнел, отпустил профессорскую бородку и носил очки в золотой оправе. Стараниями Арчибальда Кинга Людвиг фон Ренау давно уже был не Ренау, а Вильгельмом Крюгером — гражданином Соединенных Штатов Америки и доцентом Кливлендского университета. Фоттхерту оставалось только мечтать о таких документах.

Ренау-Крюгер прибыл в Киев утром. Заняв номер в гостинице «Интурист» и позавтракав в ресторане, он отправился осматривать знаменитую Киево-Печерскую лавру. Он весьма натурально возмущался, слушая рассказ экскурсовода о том, что немецко-фашистскими оккупантами был разрушен древнейший архитектурный памятник лавры — Успенский собор, построенный еще в XI веке. После сытного обеда и короткого послеобеденного отдыха «ученый американец» отправился побродить по Крещатику, свернул на утопающий в зелени бульвар и ровно к семи оказался на лавочке около памятника Тарасу Шевченко. Здесь он должен был встретиться с Татьяной. Он отдыхал долго, целый час. Татьяна не явилась. Прямой поезд Советабад-Киев прибыл еще утром. Значит, что-то произошло. Людвиг фон Ренау встал со скамейки и неторопливо зашагал по бульвару. Навстречу ему на трехколесном велосипеде катил малыш, непрерывно звеня настоящим велосипедным звоночком. За малышом счастливым взглядом наблюдали его родители, шедшие сзади. Ренау сделал вид, что боится быть задавленным и, к великой радости малыша, испуганна подняв руки, отступил в сторону. Отец маленького велосипедиста — молодой плечистый парень — взглянул, улыбаясь, на симпатичного шутника и проговорил: «Видишь, Вовик, ты чуть дядю не задавил!»

«Какие у них у всех спокойные, приветливые и добрые глаза», — думал Ренау, продолжая шагать по бульвару. И неожиданно ему вспомнились другие глаза, другой взгляд — презрительный, ненавидящий, гневный… — Так смотрел на него в застенках «Абвера» русский солдат Петр Никезин… На лбу у Ренау выступил противный липкий пот, он свернул с освещенной аллеи и растворился в темноте…