Многоярусный мир: Гнев Рыжего Орка - Филип Фармер

Иисус, Мария, Иосиф!

Опять конфликт поколений, как выражается школьный психолог. Опять сцепляться рогами с этим говнюком, как выразился про себя Джим.

Папаша сел, поставил локти на стол и упер подбородок в ладони. Какой-то миг казалось, что он сейчас заплачет. Потом он стукнул ладонями по столу, аж сахарница подскочила. Он жег Джима взглядом, но руки у него тряслись, когда он зажигал спичку и закуривал.

— Ты нарочно сделал громко, так ведь? Чтобы не дать мне спать. Богу известно, и вам с матерью тоже известно, как мне нужен сон. Но разве ж ты дашь поспать? И почему! Из чистой вредности, из подлого чувства противоречия, которое у тебя от матери, вот почему! Сказано тебе — закрой холодильник! Ах ты… змей! Змей зловредный, вот ты кто!

Он опять хватил рукой по столу. Облако пивного перегара, идущее от него, заставило Джима сморщиться.

— Больше я твоих пакостей терпеть не стану! Богом клянусь, выкину это поганое радио в окошко! И тебя следом!

— Давай выкидывай! — сказал Джим. — Не больно меня это колышет!

Он не боялся, что отец поймает его на слове. Как бы ни был зол Эрик Гримсон, он не станет уничтожать ничего, что стоит денег. Эрик поднялся со стула.

— Пошел вон! — заорал он. — Вон, вон, вон! Чтоб я не видел тут твою паскудную рожу, выродок патлатый! Катись, или я погоню тебя до самой школы пинками в зад! Катись сию минуту!

Старик нарывается, чтобы я его ударил, подумал Джим. Тогда он переломает сыну пару костей, пустит ему кровь из носу, двинет его в живот, пнет в мошонку, врежет по почкам.

Сделает как раз то, что и он хотел проделать со своим стариком — и проделает когда-нибудь.

— Ладно! — заорал Джим в ответ. — Ухожу, забулдыга, нищеброд, пожизненный кандидат на пособие, паразит, лодырь, неудачник! А холодильник сам закрывай.

Бетономешалочный голос Эрика стал еще ниже, но громче. Лицо у него побагровело, рот широко открылся, обнажив кривые, желтые от табака зубы. Глаза выкатились, точно два кровавых сгустка.

— Ты как с отцом разговариваешь! Ты, паршивый хиппи, вонючий… вонючий…

— Розовый комми, — подсказал Джим, пробираясь мимо отца лицом к нему. Сын приготовился в случае чего дать сдачи, но его пробирала дрожь.

— Вот-вот! В самую точку! — проревел отец.

— Но Джим уже бежал через холл. У самой двери в свою спальню он увидел, как открылась дверь в дальнем конце коридора. Из узкой щелки вырвался мерцающий свет и сильный запах ладана. Выглянула мать. Она, как обычно, молится и перебирает четки, стоя на коленях перед статуэтками в своей комнате. Она прекрасно слышит, как они ругаются, но вместо того, чтобы выйти и заступиться за сына, прячется за дверью и ждет, когда воцарится мир и покой, хотя бы относительный.

— Скажи Богу, пусть вставит себе! — крикнул Джим.

Мать ахнула и скрылась, медленно и бесшумно притворив за собой дверь. Вот такая у него мать. Медленная и беззвучная, тихая и кроткая. И проку от нее не больше чем от тени, на которую она смахивает. Она так долго жила среди призраков, что сама стала призраком.

Глава 5

Джим, уже одетый и со школьной сумкой в руке, выскочил из дома. На пороге, изрыгая оскорбления и угрозы, стоял отец. Нет, он не собирался преследовать сына за пределами своей территории, на которой чувствовал себя в безопасности. Здесь, у себя, он царь, бог и воинский начальник. Хотя его земля на самом-то деле не его, а банковская, если уж соблюдать точность. А если туннели и шахты под домом будут все так же оседать, она скоро станет просто мать сырой землей.

Небо было ясное, и солнце обещало прогреть воздух градусов до семидесяти с лишним. Отличный денек для Хэллоуина, хотя по радио и сказали, что попозже соберутся тучи.

Это только внешне. Вокруг Джима громыхал гром, точно сердитый людоед швырял на своей кухне горшки и сковородки. Черные тучи неслись по его персональному небу, предвещая, что дальше будет еще хуже.

Эрик Гримсон продолжал кричать и тогда, когда сын отошел на квартал от дома. Пара соседей высунули головы за дверь посмотреть, что за гвалт. Джим летел вперед, размахивая сумкой, где лежали пять учебников, в которые он накануне вечером и не заглядывал, карандаши, шариковая ручка и две тетрадки, в которых Джим в основном пытался писать стихи. Еще там лежали три потрепанные и грязные книжки в бумажных обложках: «Нова-Экспресс», «Венера в раковине»[13] и «Древний Египет».

Мать не успела приготовить Джиму завтрак. Ну и ладно. Все равно желудок жжет, точно кулак, в котором зажата раскаленная докрасна колючая проволока.

Чересчур много, чересчур долго.

Когда же Большой Взрыв разнесет его в клочья?

Он уже грядет, он уже грядет.

В тетрадке было последнее стихотворение Джима, «Ледники и новые звезды».

Гори, гори, гори, гори!

Ничто не покажет, как я накален.

Слова — лишь тени; ярость — вот суть.

Дядя Сэм мой огонь прихлопнет,

Дядя Сэм — ползущий ледник,

В нем пять миль высоты, он горы Состругивает под гребенку.

Ледник хочет, чтоб все было плоско,

Он хочет всякий огонь загасить.

Папа с мамой — ледовые горы,

Идут на меня охладить мой огонь.

Гигантский айсберг Белого дома,

Тролли из ФБР,

Бесы из ЦРУ,

Оборотни-легавые окружают меня.

Морозильник тюрьмы мой огонь заморозит.

Ахав[14] преследует Моби Дика,

Белого, как здоровенный член,

Ахав срывает маску с Бога,

Он — снаряд, готовый взорваться,

Но он только свечка по сравнению со мной.

Эру за эрой, век за веком Старый диспетчер Время при деле,

Экспресс «Солнце» знай себе шпарит К станции под названием Новая,

Взрывает, сжигает, испепеляет,

Усеет Плутон осколками Марса,

Ледник отдаст мой застывший труп,

Ледник, как и все кругом, загорится,

Застывший труп снова вспыхнет огнем.

Праведный огонь не загасишь.

Гори, гори, гори, гори!

Здесь было сказано все, однако не совсем все.

Вот почему кино, живопись и рок — особенно рок — иногда лучше слов. Они высказывают то, чего нельзя высказать. Лучше, чем слова.

Улица вокруг Джима на миг заколебалась. Стала мерцающей и зыбкой, как мираж в пустыне. Потом остыла и сделалась опять незыблемой. Корнплантер-стрит стала такой же прочной, как пару секунд назад. И такой же убогой. В семи кварталах от Джима над крышами маячили черные гигантские трубы и верхние этажи сталепрокатного завода Хелсгетса. Гиганты были мертвы, ведь из них не валил больше черный вонючий дым. Джим помнил их живыми, хотя это было давным-давно, точно в прошлом веке.

Дешевая заграничная сталь задушила металлургию района. С той поры — так казалось Джиму — и начались несчастья его родителей, а стало быть, и его несчастья. Плавильные печи, извергая на город грязь и отраву, извергали также и благосостояние. А вместе с чистым воздухом пришли бедность, отчаяние, ярость и насилие. Хотя горожане могли теперь рассмотреть дом в двух кварталах от себя, своего будущего они разглядеть не могли и как будто не очень к этому стремились.

Эта улица и весь город были настоящей «Улицей Отчаяния», о которой поет Боб Дилан.

Джим вез по растрескавшемуся тротуару свои грязные, потертые ботинки. Он шел мимо двухэтажных бунгало, построенных сразу после войны. Перед некоторыми из них были палисадники; заборчики кое-где были выкрашены белой краской и не так давно подправлены. Внутри загородок были кое-где красивые газоны. А там, где травы было мало или вовсе не было, стояли на кирпичах старые машины или разобранные мотоциклы.

Утреннее солнце сияло на безоблачном синем небе. Но Джиму давно уже казалось, что свет в Бельмонт-Сити не такой, как везде. Здесь он был особенно резким и в то же время точно песок. Как может солнечный свет в чистой атмосфере напоминать песок? А вот поди ж ты. Джим не помнил, с каких пор ему стало так казаться. Вроде бы с тех, как у него начали расти волосы на лобке. Бздынь! И вот Он, необоримый Он. Бздынь! Он встает и раздувается, как рассерженная кобра, ни с того ни с сего — был бы хоть малейший намек на секс. Что угодно — фильмы, фото, реклама, шальные мысли, возникающие в уме образы — пробуждает Его к жизни, точно колдунья при помощи волшебной палочки. Бздынь! А вот и Он, хочешь красней, хочешь — нет.

Тогда-то дневной свет в Бельмонт-Сити и стал резким и песчаным.

Или нет?

А может, это началось, когда Джима посетило первое «видение». Или когда на нем впервые появились «стигматы».[15]

За полквартала впереди по Корнплантер-стрит Джим увидел своего закадычного дружка, Сэма Вайзака (Ветряка). Сэм стоял у белого штакетника в своем палисаднике. Джим прибавил шагу. Только дед, Рагнар Гримсон, норвежский моряк и механик по локомотивам, да Сэм Вайзак любили Джима по-настоящему. Все они были точно камертоны, настроенные в унисон. Но дед уже пять лет как умер (может, это тогда свет стал резким и песчаным), и теперь только Джим и Сэм звучали на одинаковой частоте.