Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Я достаю из холодильника коробку с кошачьей едой и насыпаю корм со специфическим запахом в миску.

Одна стена в квартире Калле и Ивонны сплошь увешана детскими фотографиями. Ханна с только что родившимся Антоном на коленях. О том, что беременна, Ивонна рассказала однажды вечером, когда они были у нас и ели лютефиск[3], но тогда срок был еще совсем маленький.

— А ты бы хотел еще ребенка? — спросила я Гейра, когда Калле с Ивонной ушли.

— Да, ты же знаешь, — ответил он. — Мы же для этого и купили квартиру в таунхаусе.

— Еще не так уж поздно, — ответила я.

Мне было тогда сорок три года.

— Да нет. Это должно было произойти несколько лет назад, — ответил Гейр, и я поняла, что речь не о моем возрасте. — Что-то между нами разладилось.

У Ивонны на одиннадцатой неделе случился выкидыш, но через несколько месяцев после этого она снова забеременела, и родился Антон.

Моей коллеге Сюзанне, которая тоже пойдет на ужин сегодня вечером, сорок один, и у нее нет детей. У нее есть друг, режиссер, и однажды я спросила Сюзанну, хочет ли она детей, но она сказала только: «Нет. Уж чего-чего, а детей я точно не хочу».

Когда я рассказала маме о том, что мы с Гейром расстаемся, реакция ее была предсказуемой. Пара раундов с вопросами, решено ли это окончательно и бесповоротно, не собираемся ли мы попробовать еще раз, возмущение, огорчение, но с какой-то заведомой уверенностью: они всегда на моей стороне.

А когда обо всем узнала Элиза, то расплакалась. Она позвонила мне на следующий день и предложила всем вместе поехать на дачу.

— Взрослые мальчики могут остаться дома, — сказала она. — Мы можем поехать с Сондре и Майкен. И там спокойно поговорим, да? — И добавила: — Ян Улав так расстроен.

За все это время с тетей Лив я общалась всего один раз, сразу после того, как ушла от Эйстейна и поселилась с Руаром на Грённегате. Мы встретились с ней в кафе в центре Осло, я спешила, не хотела тратить больше времени, чем это было необходимо. Счастье плескалось у моих ног словно море. Все знали про мою беременность, которая закончилась выкидышем. Я пребывала в смешанном состоянии эйфории и уныния, была настроена почти агрессивно, я не выносила вопросов о своей жизни и чувствовала, что между мной и тетей Лив лежит пропасть. Она потеряла грудного ребенка, а я — еще неродившегося, в самом начале беременности. Я не успела толком ничего осознать и не задумывалась, будет ли еще у меня шанс родить. Но первое, что она сказала, было: «Главное — ты счастлива. А я вижу, что это так». И потом мы говорили о том и о сем, она рассказывала, что они с Халвором задумали съездить на юг вместе и взять с собой Аманду. Потом она заговорила об Элизе.

— У нее непростая жизнь — сказала тетя Лив. — Трое детей. Так недолго и себя потерять.

Мы стояли на улице под теплым майским солнцем, сверкающие автомобили и автобусы ныряли в тень огромных зданий и снова выныривали на свет.

— Как ты думаешь, у них все хорошо с Яном Улавом? — спросила тетя Лив и слегка покачала головой. — Потому что у меня есть сомнения.

Во мне росло теплое и приятное чувство огромной благодарности, оно разливалась по телу от макушки до кончиков пальцев, чувство вины и безбрежной радости: все еще может поменяться, нет никаких окончательных вердиктов и устоявшихся мнений, — с одной стороны, Элизина респектабельность, независимость и безупречная семейная жизнь, а с другой — моя переменчивая жизнь от одних отношений до других. Счастье Элизы могло оказаться очень хрупким, уязвимым и даже мнимым. Все, что мы видим, — только верхушка. Я сделала правильный выбор. В тот момент я совершенно потеряла голову от счастья. Я пыталась подобрать слова, хотела задержать этот момент, не дать ему закончиться, но взяла себя в руки.

А Элиза продолжала жить своей семейной жизнью, с непоколебимым спокойствием, всегда энергичная и деятельная — и так год за годом. Она с головой уходила во все жизненные хлопоты: организация рождественских праздников, установка брекетов, часы консультаций, конфликты на работе, проблемы малютки Сондре с желудком и проблемы с желудком у Яна Улава — все было на ней.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я выключаю душ и открываю дверь ванной, в спальнях горят пасхальные свечи. Свет от них теплый, золотистый, словно тягучий. Из комнаты на нижнем этаже доносятся звуки — Майкен играет в приставку. Я купила просто огромное пасхальное яйцо для Майкен, словно мне нужно было как-то задобрить ее из-за того, что мы продолжаем жить все вместе. На коробке с яйцом нарисованы маленькие цыплята в одежках нежных тонов, один из них сидит в чепчике в детской коляске.

Майкен отрывает взгляд от экрана.

— Мы что, так и просидим здесь все пасхальные каникулы? — спрашивает она, пока я снимаю с мокрых волос полотенце.

— Ну почему же? Мы можем поехать в аквапарк или сходить в воскресенье в кино.

Майкен корчит гримасу.

— Да, вот так веселье, — говорит она.

Я наношу на веки серые тени.

— Просто обалдеть, какая веселая Пасха! — говорит Майкен.

Все, о чем я должна позаботиться, — каким образом с этим справиться? Я слышу, как нож в руках Гейра стучит о разделочную доску, он режет сладкий перец и огурец. Я просто рассчитываю на то, что все и так в порядке, что я смогу автоматически делать то, что нужно, и это всех устроит.

На кухонном столе лежит сыр. Я заворачиваю его в пленку, прежде чем уйти из дома. Сыр мягкий, и пленка тоже; я кладу сверток в холодильник, дверца захлопывается. Все бесформенное, словно тесто. Майкен сидит на диване и смотрит мультфильмы по телевизору.

Я оглядываю свое отражение в большом зеркале в прихожей и крашу губы.

Гейр бросает мясной фарш на сковородку.

На улице тепло, асфальт влажный, еще не стемнело. Каждую весну прибавляющийся день вызывает удивление. Я хочу испытывать боль, чтобы меня раздирало изнутри. Вырвать из себя Гейра, разорвать в клочья все, что у нас было общего, и все, чем мы стали вместе, словно есть в этом что-то неправильное — расставаться вот так, без боли, без разорванной на кусочки души.

Когда я уже почти спустилась в метро, раздается звонок от Нины.

— Мне просто нужно куда-то пойти, — говорит она. — Можем выпить пива сегодня вечером? Скажи «да».

— Ох, — говорю я. — Давай завтра! Или нет, в воскресенье. Я собираюсь на ужин к коллеге.

— Я совершенно сошла с ума, — говорит она. — Я хочу развестись. Вот так.

До моего поезда минута, я чувствую, как тело наполняется радостью — оттого, что я не Нина, что мне не нужно проживать ее жизнь.

— Я ведь не из тех, кому обязательно надо иметь рядом большого, сильного и бесстрашного мужчину, который может защитить меня от любой опасности, — говорит она. — Но сейчас он вообще не мужчина!

— В том, что он напуган, нет ничего удивительного, — отвечаю я. — Поезд уже идет.

Но лично я думаю, что это странно, речь шла всего лишь о каком-то крошечном возгорании на комоде, и шансы на то, что это повторится, ничтожно малы, сейчас — когда вся семья следит за этим. Он же взрослый человек. Двери открываются, выходит мужчина с двухместной коляской.

— Дай ему немного времени, — отвечаю я, — и я тебе обещаю, что мы куда-нибудь сходим вместе.

Я подхожу к дому одновременно с Сюзанной и с облегчением вздыхаю, а то я почувствовала себя беспомощной, когда шла одна по улице в свете фонарей. Мы вместе отыскиваем нужную кнопку звонка. Сюзанна поднимается по лестнице передо мной, на ней новые белые кожаные сапоги, алая помада, она — арт-директор. Приятеля Бобо зовут Хенрик. Он обнимает нас, хотя мы его впервые видим, по крайней мере я.

— Мы приготовили паэлью; надеюсь, ни у кого здесь нет аллергии на морепродукты? Хенрик испек багет, получилось только со второго раза, в первый раз тесто не поднялось, — говорит Бобо.