Бородинское поле - Иван Шевцов

- Ну хорошо, давайте, только быстро. Да будьте осмотрительны.

Мысль проститься с сыном Елисею подсказал Акулов, но в вой подлинный замысел до поры до времени Цымбарева не посвятил. А замыслил он серьезное дело, и, если б Елисей знал о нем заранее, пожалуй, не согласился б идти с Акуловым на братскую могилу.

Путь от Семеновского до Багратионовых флешей недалек, они преодолели его меньше чем за четверть часа. У могилы Гоголева в присутствии Елисея Акулов сказал негромко и торжественно:

- Ну, Александр Владимирович, я свое слово сдержал. Все будет, как договорились: останемся здесь, на Бородинском поле, на веки вечные.

Вначале Цымбарев не понял смысла его слов, вернее, по-своему, неправильно понял и, подойдя к заснеженному холмику братской могилы, так же, как и Акулов, заговорил вполголоса:

- Я вот тоже, Петруша, пришел к тебе проститься. Мы уходим отседова. Ты уж прости нас - приказ такой. Да и ненадолго - скоро вернемся. А ежели не судьба мне выпадет, ежели в живых не буду, то тем паче с тобой там повстречаемся. А матери я отписал. И командир ей про тебя написал, какой ты герой был… - и простонал что-то невнятное.

Больше говорить он не мог. Акулов решительно взял его под локоть и сказал повелительно:

- Ну будет. Нам пора. Немчура рядом - услышат, и тогда всей задумке конец.

Акулов, съежившись, мелкой, но спорой трусцой подался не на Семеновское, откуда они пришли, а в другую сторону.

- А ты какой дорогой хочешь? - недоумевая, спросил Елисей. - Разве так, ближе?

- Может, и не ближе, да и ненамного дальше, - повелительно сказал Акулов, продолжая поторапливаться. - Только я тебе хочу одно дело показать. Тут рядышком. - И направился к немецкому танку со сбитой гусеницей.

Елисей шел следом.

Танк был совсем целехонек, только "разут", а потому "ходить" не мог. Экипаж его пытался бежать, да был настигнут нашими пулями. Днем Акулов вместе с Думбадзе обследовал танк, они проверили пушку и пулемет - оказалось, все в полной исправности и боезапаса достаточно. Иосиф даже попробовал тогда - выпустил снаряд в сторону Шевардино и дал пулеметную очередь.

Когда подошли к танку, Акулов спросил Елисея загадочно:

- Видал эту штучку? Как, по-твоему, что она такое?

Вопрос показался Елисею никчемным, главное - неуместным, не ко времени. Ответил недовольно:

- Ну танк.

- Какой же танк, когда он ходить не в состоянии. Танк ходить должен. А этот теперь обыкновенный дот, потому как внутренности его в полной сохранности - что пушка, что пулемет. Теперь, Елисей, это будет мой дот, а потом, опосля, и могила.

- Это как же так? - Голос у Елисея озадаченный. Неожиданная догадка испугала его. - Ты что ж такое надумал, Кузьма? Какой грех ты затеваешь?

- А никакого греха моего нет, Елисей, если ты хочешь знать. Я с немцем не расквитался. У меня с ним свой счет, у тебя свой. Каждый за себя отвечает. Я вот сегодня пробовал его бутылкой подпалить. Попасть-то попал, а толку что? Я слово себе дал: никуда отседова не уходить. Потому как ежели мы пустим Гитлера в Москву, то все равно жизни нам никакой не видать. А умирать - что, оно все одно, хоть так, хоть этак. Я так прикинул: в такой катавасии, как, скажем, сегодня получилась, можешь быть раздавленным, как дождевой червь. Или шальной осколок тебе живот разворотит, и ты примешь адовы мучения, перед тем как богу душу отдать. А убивец твой будет по нашей земле ходить, новые смерти сеять. Так лучше я сначала этих убивцев перестреляю, как волков, а тогда и сам пойду к Александру Владимировичу, отчет ему дам. Мы с ним договорились не уходить с Бородинского поля.

- Выходит, ты давно решился голову свою тут сложить? Смерть свою добровольно найти, а не то чтоб она тебя искала.

- Нет, Елисей, ты все смешал. Не смерти я ищу, а расплаты. Если хочешь знать, я смерть для фашистов готовлю. А за себя я не думаю, будь что будет. Ты меня понять должон. Можешь ты меня понять, Елисей? Вот Петя твой, он бы понял.

- Да что ж тут непонятного? Я все вижу. По правде говоря, я тоже за Петрушу не рассчитался. Мне бы тоже с тобой. Как там внутри - места для обоих найдется?

- Места-то найдется, только тебе никак нельзя со мной.

- Это почему же?

- А потому, что ты должон в полк воротиться и обо всем как есть Глебу Трофимовичу доложить. А иначе что ж получится? Иначе неприятность получится. Нас с тобой в дезертиры зачислят, в изменники, значит, произведут. А кто такой изменник, ты сам преотлично понимаешь, потому как это мерзкая тварь, которая поганей самого поганого фашиста. Мало того, что нас перед Россией и перед родней ославят, позор на весь полк ляжет, и подполковнику неприятность, потому как он нас отпустил, поверил нам. Нет, браток, тебе оставаться со мной ни в коем разе нельзя. Ты должон нашим все как есть объяснить. Ты вишь дорогу? Завтра по ней фашисты пойдут победителями, довольные нашим уходом. В колоннах, возможно, идти будут. И тут-то я и стегану по этим победителям из пулемета. На десяток штук-то могу рассчитывать. Да пушка в запасе, это ежели танки пойдут. Теперь ты кумекаешь, какое дело я замыслил? Вот так-то. И давай прощаться. Скажи всем нашим, пусть не поминают меня лихом. Я никому зла не делал. Жил тихо, а умирать буду… с музыкой. Ну, бывай, браток. Я и за твоего Петра посчитаюсь, спрошу с них должок.

Акулов крепко обнял Цымбарева, и они трижды расцеловались, смочив холодные шершавые щеки скупой слезой. Когда Елисей сделал от танка десяток шагов, Акулов поспешно окликнул его:

- Эй, браток, погоди немножко. Я вот тут матери и сестренке письмо написал. Прощальное, понимаешь. Так ты отошли его. Только никому не показывай, не говори, а то начнут читать, посмеются только, ни к чему чужому глазу. Так-то. Ты дальше его спрячь да смотри не потеряй…

- Все, все исполню, как ты пожелал, - сказал Елисей, засовывая дрожащей рукой за пазуху треугольник письма.

В полночь, когда полк Макарова отошел восточнее Можайска и расположился в небольшой деревушке, Леонид Викторович Брусничкин, вконец расстроенный "делом" Акулова, после острого разговора с Макаровым писал пространную объяснительную записку в политорган и в особый отдел.

А утром Глеб узнал, что его полк выводится в армейский резерв для пополнения и непродолжительного отдыха.

В то же утро еще до восхода солнца генерал Штейнборн получил донесение, что русские оставили Можайск. Он приказал адъютанту разбудить доктора Гальвица. Но доктор уже не спал, он раньше генерала узнал, что ночью все Бородинское поле очищено от русских, и он горел желанием попасть на этот исторический мемориал с восходом солнца, потому как вызвездившее небо предвещало солнечный морозный день.

Кузьма Акулов, удобно расположившись в танке, плотно закрыл все люки - на всякий случай, чтоб кто-нибудь нежданный-нежеланный не пожаловал к нему в гости. Больше всего он опасался своих: мол, придет Елисей, доложит начальству, а те, не поняв его искреннего замысла, пошлют сюда людей, приказав им вернуть Акулова в полк живым или мертвым. Такая мысль и в самом деле появлялась у Брусничкина, но осуществить ее уже не представлялось возможным. Цымбарев догнал свой полк на марше возле деревни Псарево, когда уже на окраине Семеновского три наших танка вели перестрелку с головными отрядами немцев. Путь к Акулову был закрыт.

Наглухо закупорив себя в бронированном колпаке, Акулов предавался, как это ни странно в его положении, спокойным раздумьям о жизни. И думал он не о том, правильно ли он поступил - его решение было окончательным и бесповоротным, оно не вызывало в нем никаких сомнений, - а просто, перебирая в памяти всю свою жизнь год за годом, вспоминая своих родных, близких, друзей и просто знакомых, он силился представить себе ту жизнь, которая будет уже без него и после него. Теперь в его сознании все решительно делилось на две части: одна - "до" и другая - "после". Все, что было "до", то есть при его жизни, казалось естественным, не вызывающим ни сомнений, ни огорчений, хотя не все было гладко. Рос он без отца под присмотром матери и старшей сестренки. Отец прошел империалистическую и не вернулся с гражданской. Командовал он красным эскадроном. И, как сообщало военное начальство в официальной бумаге, присланной матери, в атаке под Перекопом был зарублен белыми. Кузьма плохо помнил отца - он представлялся ему тихим, ласковым и застенчивым, даже не верилось, что такой мог скакать на лошади с обнаженным клинком. Росший без отца, он с детских лет привык внимательно присматриваться к людям, изучать, наблюдать, ценил в человеке прежде всего искренность, правдивость и не терпел фальши. Людей делил на две категории: лживых и правдивых. Первых сторонился и презирал, ко вторым льнул всей душой и доверялся беспредельно. Таких Кузьма встречал в своей жизни немного. Среди них на первое место он ставил комиссара Гоголева. Акулов вспомнил их разговор, когда формировался полк.