Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

Николай зло скривил губы:

— Вот этого я не понимаю! Да на кой черт нам его ловить? Что у нас, другого дела нет, что ли? Ищеек вызывать? Или он золотой? Выгнал я его в лес, теперь надо порядок навести — вот и все дело! Люди спасибо скажут.

Федор Иванович недоверчиво причмокнул:

— Да на него, наверно, бронь оформлена, как на незаменимого. Профсоюз еще доводы потребует!

— Э-э, какие вы все безрукие, прямо беда! Одним словом, беру эту неприятность на себя, но с нечистью пора кончать!

Федор Иванович невозмутимо покуривал, с интересом наблюдая за горячим начальником.

— Людей не хватает. Где хорошего завхоза взять, Николай Алексеич? Чтобы не воровал?

У Николая в глазах блеснуло озорство:

— Хорошего не надо: нам с ним не целоваться! А честного я давно держу на примете.

— Что-то я не знаю, кто у нас без дела сидит…

— С самого живого дела хочу взять — с механизмов. Но чтобы в поселке был порядок! Вас! И на профсоюзные дела больше времени останется! Ну как?

Кравченко остолбенел. И даже обиделся.

— Ни в коем разе! — сказал он сурово и бочком слез с табуретки начальника. — Я на эту должность — ни ногой! Хоть до скандала!

— Ведь нужно, Федор Иванович!

— Сказал — отрезал, верное дело! Я ее не уважаю, эту работу, понять надо! И потом, сапожника в пирожники, это новый загиб будет, Николай Алексеич! Прошу прямо-таки забыть весь этот пустой разговор, ей-богу, а то в обиду приму!

— Что же мне делать-то? — не в шутку расстроился Николай. — Ведь у меня на примете никого больше! Вот история!

Кравченко подозрительно глянул из-под бровей:

— А может, вы того, работой моей не вполне… довольны? С дизелями?

Николай только рукой махнул.

— С Опариным, что ли, посоветоваться? — в раздумье спросил он.

— Не мешает, — посочувствовал Кравченко. — А между прочим, у меня и дельное предложение есть. Вот недавно у нас этот раненый офицер появился, говорят — член партии. Вы его зачем с одной ногой на бешеную работу поставили? Транспорт — его и с двумя ногами не всякий потянет, а вы инвалида туда! Вчера, как с трактором стряслось, я поглядел на человека — жалко стало. И на трассу ему надо, а новый протез его вконец извел. Сидит на телефоне и грызет с обиды карандаш. Может, его сдвинуть на хозяйственную работу?

— Я ведь его не знаю вовсе…

— Эва! Фронтовик и коммунист! Этого вам мало? — удивился Кравченко. — Ежели на это не положиться, так вовсе верных людей не найти, Николай Алексеич! Верное дело!

— Ну, спасибо. С Опариным все же потолкую, пусть рекомендуют.

— От профсоюза, считайте, рекомендация уже есть, — самодовольно заметил Кравченко.

Николай повеселел, будто гора с плеч. Усадил Кравченко с собой завтракать. Им обоим предстояло отправиться к Кочергину, на пуск второй буровой.

* * *

Аня не дождалась отца и вышла посмотреть, не ввязался ли он спозаранку грузить какие-нибудь стальные махины и тяжеленные трубы, — с ним это бывало уже не раз. Увидела отца. Далеко на дороге он шел вместе с Горбачевым. Она успокоилась и решила обойти буровой склад, ближнюю стройку домов — посмотреть, как работают люди. После двух памятных случаев обход производства она ввела себе в правило.

На буровом складе Аня повстречала младшего Останина и почти не узнала его. Человек, искалеченный войной и так испугавший ее в первый раз, теперь определенно выздоравливал. Главное — он уже обходился без костылей и лишь на первое время, пока привыкал к протезу, опирался на черную полированную палку с резной головкой.

— Вы совершенно неузнаваемы, Сергей Иванович, — заметила Аня, когда он пожал ее руку. — Север вам на пользу.

Останин приветливо кивнул.

— Такая уж ваша должность — морально поддерживать нашего брата. Спасибо, Анна Федоровна. Но я в самом деле будто бы заново на свет народился! Видите, на днях протез получил, пробую ходить так, чтобы сойти за двуногого.

Он выставил правую ногу и деловито постучал концом палки о носок ботинка — стук получился сухой, неприятный.

— Как настоящая! И не мерзнет.

— Приходится оценить и это преимущество после всего, что нам довелось пережить, — грустно сказала Аня, глядя на усталые и все же смеющиеся глаза Останина. — Многие еще завидуют нам с вами, хотя нас-то война пометила с особенным усердием, Сергей Иванович. Чувствуйте, пожалуйста, себя счастливым!

Он благодарно пожал обе ее руки, сказал с жаром:

— Спасибо вам, Анна Федоровна… Может, и жизнь-то вся держится на мужской выносливости да на вашей женской доброте. Так иной раз кажется…

Он поднял лицо к солнцу, широко улыбнулся.

— А сегодня все-таки радостно! Не знаю отчего. Хожу поселком, гляжу на людей — и, ей-богу, доволен. Не знаете почему? Я тоже в точности не знаю. Обстановка тут какая-то дружная. А может, просто весна, и еще — костыли бросил, издали за здорового схожу.

— Работаете?

— На повышение пошел! — весело отвечал Останин. — На фронте саперным взводом командовал, а тут мотомехчасть доверили, не шутка, если разобраться. Целый дивизион! Вот только с жильем пока не ладится: в бараке, за занавеской. Говорят, временно, мол, — значит, потерпим. Все-таки она налаживается, жизнь… Правда?

Что могла Аня ему ответить? Чужая радость — разве это не частица и твоей жизни?

Аня посмотрела Останину вслед, он шел почти как здоровый человек, играя палкой, и она вздохнула с грустным облегчением.

…Настроение у Сергея было и в самом деле великолепное. Протез пришелся впору, и первое неприятное чувство от него уже рассеялось. Сергей чувствовал, что скоро, может быть через несколько дней, он бросит и палку. Роковой осколок все же пощадил его тогда, раздробив берцовую кость ниже колена; угодил бы чуть повыше — конец.

Это был первый день, когда Сергей как бы возвратился в жизнь, сбросив наконец с себя груз апатии и горькой обиды на судьбу. Он ходил, крутолобый, отдохнувший, чисто выбритый и пахнущий одеколоном, с удивлением посматривая на себя сторонним взглядом. Оказалось, он уже способен без большого огорчения замечать красоту девушек, манящую прелесть женщин. Значит, действительно жизнь возвращалась.

Сергей зашел в новый ларек. На мясные карточки давали треску и оленину. В промтоварном отделе десяток девушек толпились у парфюмерного прилавка с ненормированной продукцией. И здесь Останин еще раз смог убедиться: на него смотрели теперь без унижающего сожаления, как на обычного, здорового мужчину-фронтовика. Девушки зашептались, а одна из них, озорная, сказала вполголоса что-то такое, что все они грохнули смехом — дружно, вызывающе.

Вся смена в дежурке гаража прошла у Сергея под впечатлением этого утра. В сумерках к нему зашел очень веселый и бодрый начальник участка, похвалился успехами.

— Есть у нас такой Кочергин, не слышали? За смену восемнадцать метров отмахал и сейчас, за два часа вечерней, — еще одиннадцать! Каково? Этак мы через сутки и кондуктор спустим! Пусть в комбинате почешут в затылках!

Сергей уже успел узнать азы бурения, понимал, что такое кондуктор, и порадовался вместе с Горбачевым.

— Между прочим, вы, Сергей Иванович, зайдите сегодня ко мне до разнарядки, — сказал перед уходом Горбачев. — Есть разговор.

Вечером Сергей пошел в контору.

В кабинете вместе с Горбачевым его ждали десятник Шумихин и Опарин — вся партийная группа участка.

Секретарь нравился Сергею своей неброской, но прочной внешностью, спокойствием и, главное, ненавязчивой заботой, вниманием.

Шумихина так вот, лицом к лицу, он видел пока что впервые, хотя от слесарей и водителей достаточно наслышался о старшем мастере по вышкам.

Сейчас Шумихин, по-видимому, был чем-то обижен либо обеспокоен. Горбачев и Опарин поздоровались с Сергеем за руку, а старший десятник лишь сухо кивнул, морщинистое лицо было недобро, мрачно.

Первым заговорил Опарин. Продолжая какой-то незаконченный разговор, Опарин обратился к Шумихину:

— Так что ж, Захарыч, присоединишься или как?

Тот еще сильнее насупил брови, досадливо крякнул в ответ. Опарин непонимающе обернулся к Горбачеву:

— Ну что ты с ним будешь делать?! Прямо узкоколейный рельс, а не человек! Прямой донельзя, а сечением — слабоват.

— Это еще вопрос, у кого сечение крепче, Илюха! — возразил с обидой Шумихин. — И переубеждать меня нечего, у меня это, может, в крови. Без чутья мне, может, и в жизни нечего делать!..

— Придется голосовать, — непреклонно сказал Опарин.

Он, видимо, лучше всех знал Шумихина, потому что старик сразу встревожился и начал обороняться:

— Чего голосовать по-пустому? Против общего суждения я, может, и не подыму руки, только это за-ради вас, а не за себя лично. Какой в этом толк? А на всякий случай вы запишите в этом деле мое особое мнение. Я против. И завсегда буду против такой расстановки кадров!