Несбывшаяся любовь императора - Елена Арсеньева

Императрица Александра Федоровна очень любила одно стихотворение Пушкина и часто заставляла Скорского, который прекрасно декламировал стихи, читать его вслух:

Цветок засохший, безуханный,

Забытый в книге, вижу я;

И вот уже мечтою странной

Душа наполнилась моя:

Где цвел? когда? какой весною?

И долго ль цвел? и сорван – кем,

Чужой, знакомой ли рукою?

И положен сюда зачем?

На память нежного ль свиданья,

Или разлуки роковой,

Иль одинокого гулянья

В глуши полей, в тени лесной?

И жив ли тот, и та жива ли?

И ныне где их уголок?

Или они уже увяли,

Как сей неведомый цветок?

Эти строки, эти совершенные строки, по мнению Скорского, лучшие из тех, которые написал Пушкин, становились для него источником бесконечных сладостных мучений, потому что этим цветком были для него воспоминания о Варе, тщательно скрываемая любовь к ней.

И вот наконец он, флигель-адъютант императрицы, сияющий и сверкающий кавалергард, совлек с себя мундир и явился в театральные задворки в виде какого-то дурацкого сбитенщика.

Что же ожидало его?

Он не просто встретился с Варей – он спас ее.

И получил в ответ ледяное «благодарю вас»? И она еще спрашивает – а чего он ждал?!

Он ждал ее в своих объятиях! Он ждал – нет, жаждал – ее страсти: ведь он только что спас эти губы для поцелуев, для счастливых улыбок, а не для гримас боли, не для мучительных стонов, которые исторгала та несчастная горничная…

Но он молчал – и все еще надеялся, что Варя опомнится, что произойдет какое-то чудо, что она сделается прежней, той, какой была год назад…

«Река времен в своем теченье уносит все дела людей», – вспомнилось ему вдруг – не из Пушкина, а из Державина… Эту строку любил цитировать император, и Скорский подумал, что и император, и Державин бесконечно правы. Время, река времени унесла от него Варю… Он потерял ее. Чуда не произойдет, как бы он ни старался.

Тогда он ушел. По пути сдернул с лица черную бороду, некоторое время нес в руках, а потом в ярости швырнул в какой-то угол, мимоходом подумав, что в театре, где искусственные бороды – дело самое обыкновенное, еще одной никого особенно не удивишь. Авось кому-нибудь сгодится! Попытался засмеяться при этой мысли, да отчего-то не удалось.

* * *

На другой же день после приключившегося в театре скандала (который, к слову, все же удалось сохранить в глубокой тайне – в основном благодаря тому, что и Самойловы, и Кравецкий были совсем не заинтересованы в пересудах и в каком бы то ни было расследовании, прочие же вовсе не отличались страстью к пережевыванию пугающих подробностей случившегося) императору подали на личное рассмотрение прошение штабс-ротмистра Григория Скорского о переводе его в другой кавалергардский полк, размещенный вдали от Санкт-Петербурга и занятый подготовкой к военным действиям. Скорский писал, что считает свою должность при дворе почетной и приятной, однако же не для того он дослужился до своего высокого чина, чтобы сопровождать прекрасных дам на театры и балы и беспрестанно вальсировать.

Несколько изумленный развязностью тона сего прошения, Николай Павлович вызвал его к себе.

– Штабс-ротмистр, – начал он сухо, избегая всегдашнего наполовину приятельского, почти домашнего, подчеркнуто доброжелательного тона и тем паче – обращения по имени-отчеству, – я прочел ваш рапорт. Однако мне непонятно, почему он обращен на высочайшее имя и поступил ко мне, минуя канцелярии. Вы что, лично подложили мне его в мои деловые бумаги? Или все же удосужились передать секретарю?

– Так точно! – громко, словно на параде, отчеканил Скорский и умолк, более не вдаваясь в подробности.

Николай Павлович усмехнулся:

– Не хотите выдавать кого-то из своих приятелей? Понимаю и одобряю. Однако и вы, и он зря старались, подсовывая мне сие прошение. У вашего полка есть свой шеф – государыня Александра Федоровна, к ней вам и следовало адресоваться.

– Ее величество вчера ознакомилась с моим рапортом, – так же парадно отчеканил Скорский, – и препоручила принять окончательное решение вашему величеству!

– Странно, – начал было Николай, но умолк. Он хотел сказать: «Странно, что Александрина мне ничего об этом не сказала!», а потом вспомнил, какой задумчивой и нервной она была вчера вечером, рано удалилась спать, жалуясь на головную боль. Он прислал к ней своего доктора Мандта, однако она сказала, что просто хочет лечь спать пораньше. А он засиделся за работой, и в его окне, обращенном на Дворцовую площадь, любой поздний прохожий долго мог видеть свет. Потом, желая снять тяжелую усталость, накопившуюся за день, он прошел в комнаты Варвары Аркадьевны. Вернулся в свою спальню под утро, вслушался в дыхание Александрины. Она раз или два всхлипнула во сне, словно ее мучило тайное горе… Он ощутил в этих всхлипываниях ее укор и долго молился, сам не зная, просит ли прощения у Господа или сам упрекает его за то, что тот столь нескладно все определил в его жизни, жизни мужчины и государя…

Теперь он подумал, что ошибался. Пожалуй, всхлипывания Александрины были вызваны вовсе не застарелыми обидами на мужа, а горечью из-за того, что Скорский хочет покинуть Санкт-Петербург.

Что же могло произойти? Вполне могло статься, подумал Николай Павлович, что «кавалергард императрицы» не удержался – и открыл свои чувства своей госпоже. Все они, играя с ней в платонические, романтические чувства, ходили по краю пропасти – и, конечно, не могли на этом краю удержаться. Да, наверное, так оно и было… Однако Александрина прекрасно понимает свой долг супруги императора. Она отринула от себя забывшегося поклонника, и Скорский теперь просит удалить его от дворца и избавить от мук.

Конечно, Александрине это тяжело, однако она понимает, что лучше и впрямь будет расстаться. Она слишком мягкосердечна и добра, чтобы самостоятельно подписать прошение Скорского, а потому и потребовала, чтобы он подал его самому императору.

Ну что же…

Чувствуя нежность к жене, которая в очередной раз подтвердила любовь к нему и верность, он сказал, глядя в лицо Скорского (как тот бледен, видимо, ему в самом деле нелегко!):

– Ваше прошение будет удовлетворено. Вы отправитесь в Пятый пехотный корпус генерала Лидерса в чине полковника.

– Благодарю вас, ваше императорское величество! – последовал ответ столь спокойный и даже равнодушный, что император почувствовал некоторую досаду.

– Можете идти, – проговорил он небрежно и подумал: «Интересно, расскажет ли мне когда-нибудь Александрина, что произошло, в чем причина этой внезапной просьбы? Наверное, нет…»